Саратов. Приволжское книжное издательство. 1984.
{Из редакторского предисловия}
... У Бабушкина в высшей мере было развито то наблюдаемое у многих кадровых рабочих здоровое понимание правды о месте человека в строю, которое не позволяет тупеть в религиозном умилении перед «сверхъестественной силой» начальствующей личности...
Бабушкин был уверен в том, что жизнь оздоровится окончательно и что возмужавшее общество не будет податливо на любые попытки истерических проповедников воздвигнуть новые мифы.
{Пребывание автора на фронте опускаю}
К нам подошел какой-то интеллигент.
— Я все видел,—сказал он.—Генерал вас поймал на удочку первый отдал честь... В вас сидит ещё раб, нужно освобождаться от пего. Вы теперь свободные граждане свободной России! Теперь все равные!..—И, сконфуженные, мы пошли дальше и уже при встрече с офицерами не козыряли им.
...Воздух влажный, сладкий. Мокрый снег шуршит под ногами, как речная галька. Ночь тихая, темная, пасхальная. Двор команды выздоравливающих огромный. Горами выделяются во тьме сложенные в штабеля бревна. Сижу на бревнах против миленькой деревянной церквушки. Двери церкви открыты, идет пасхальная служба. Народу в церкви много — и все солдаты, преимущественно пожилые, с бородами, крестьяне. Легкий ветерок разносит по двору церковное песнопение хора, колышется в церкви пламя свечей.
...Всех больных солдат из команды выздоравливающих выписали домой, в отпуск. Тысячи солдат хлынули на вокзалы, и пошла историческая всесокрушающая лава по станциям, городам и весям ко всему привыкшей матушки-Руси...
— Всё долой! Все домой! Сахар по-старому!-—кричали солдаты, вырвавшиеся из тисков офицеров. На станциях толпами бушевали у военных комендантов, требуя хлеба, консервов, сахару, махорки.
Ехали в тамбурах вагонов, под лавками, на крышах, штатских выбрасывали из вагонов.
— Гони цивильных!
По дороге разбивали на стрелках фонари, на станциях громили торговок со съестным.
4
...Приехал в родной Саратов. Вот он, город, где я родился, вырос. Здесь моя родина, любимая Волга, товарищи, друзья. В вокзале, на перроне одни серые шипели солдат.
Пробрался в третий класс. По моей истрепанной, прожженной, грязной шинели сразу видно было, что я иду с фронта, а костыли подтверждали, что и с уроном иду. Мне дают дорогу.
— Землячок! — весело кричит мне встречный солдат.— Може, закурить хочешь, псенищную, вчера братва достала, на, держи!
Я широко улыбаюсь и отказываюсь великодушно от протянутой мне пачки папирос.
В третьем классе солдат как крупы в котелке. Идет бестолковый митинг. Прислушиваюсь. Любопытно, что здесь, в тылу, думают солдаты.
Митинг похож на деревенскую сходку. Кричат все сразу. Трудно что-либо понять. Забравшись на стол, курносый, маленький солдатишка на минуту овладел вниманием толпы.
— Товарищи!—звонко закричал он.— Я из Пензы приехал! — Солдатишка приветливо замахал рваной шапкой.
— Правильна! Ура-а! — рявкнула толпа.
Больше курносому пензяку сказать ничего не удалось, да, видимо, он и не хотел. Он стоял на столе и, как младенец, улыбался.
Привокзальная площадь. Разбившись на кучки, солдаты играют в орлянку, митингуют. Вот широкая Московская улица, угрюмые казармы. Около казарм —солдаты без поясов, в шинелях внакидку, лущат семечки, чадят махоркой, задевают прохожих женщин. Офицеров не видно... Свернул на тихую свою улицу Панкратьевскую, ковыляю дальше, костыли постукивают по кирпичным тротуарам.
Стоят у ворот пасхально разряженные барышни, щелкают семечки, около барышень крутятся молодые франты с тросточками в руках. Кое-где попадаются пьяные... Пасха!
Встретил знакомую рожу переодетого в штатское железнодорожного жандарма. Защемило сердце: «Что-то не похоже на Великую революцию...»
Временно пристроился жить у сестры. Пришел Николай, пили чай, я просил рассказать о совершившемся в Саратове революции.
— Да чего тут рассказывать-то? — проворчал Николай.—Не было у нас никакого шума. Прочитали мы в газетах, что царя и его министров сбросили, власть взяла Государственная дума. Ну убежал из Саратова губернатор... Перестали ходить на посты полицейские--все они переоделись в штатское кое-кто из них поступил работать, а вот сержант-палач Иванов так тот спекуляцией занимается на базаре и квартиру имеет старую при полиции. Вот тебе и вся революция в Саратове.
— А кто же власть у вас в городе?
— Городская дума. Да какая власть? Нет у нас никакой власти, живем по доброй воле...
Разыскал своих товарищей. Партийный комитет помещался в здании бывшего казначейства на Соборной площади.
Старинное, мрачное здание; внутри чугунная лестница в верхний этаж. По этой лестнице недавно ходили чиновники и царские пенсионеры. Отворил стеклянную дверь, в глаза бросился кумачовый плакат: «Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков».
Сердце радостно забилось... Кого-то увижу из товарищей, год тому назад потерянных?..
Первого увидел Самуила. Он всё такой же, пенсне криво сидит на носу, костюм неряшлив. Увидев перед собой солдата, немножко оторопел, а потом с визгом бросился обнимать. Радостная, незабываемая встреча...
У большого стола шумит Варя Корнеева, а вот идет Сергей Уралов, еще и еще... Много новых, незнакомых
мне товарищей.
И кажется странным: в святое святых царского аппарата забирались мы, вчера еще гонимые, избиваемые...
В комнате пробыл недолго, спешу в железнодорожные мастерские.
Вышел на улицу. Шум, ликование толпы, а в толпе много золотых погон офицеров. Наверное, «ликуют» и переодетые жандармы, и шпики бывшие...
В мастерских все идет по-старому: грохот в паровозосборочном, жужжание в токарном, дым, гул и грохот паровых молотов в кузнице, рев вентиляторов в литейном, дробный стук клепальщиков в вагонном цехе, визг " пил в деревообделочном и церковная торжественность в малярном цехе.
Все по-старому... но есть и новое: какой-то «завком» и в нем рабочие, новая власть в мастерских. Она, эта новая власть, помещается в старом вагоне без колес, стоящем одиноко во дворе.
Старая же власть на старом месте, в уютных, дубовых кабинетах. Зашел в завком. Кое-кто узнал меня, кое-кто нет.
Сели в уголок с Алешкой, токарем. Он рассказывает, я слушаю. Спрашиваю его:
— А где же сейчас этот подлец —начальник мастерских, в тюрьме, наверное, парится? Помнишь, как он ловко подавил забастовку в шестнадцатом году? Алешка смущен.
— Видишь ли, он остался пока на старом месте по распоряжению высшей власти.
— А высшая кто?
— Да старая... Начальник дороги старый остался.
— А вы как на это реагируете?
— Наша партия вместе с ними сотрудничает...
— Постой! Да ты кто?
— Меньшевик,— сердито ответил Алешка.
— Так, ну, тогда все понятно...
Помолчали, покурили, разошлись.
В бригаде мне рассказали, что завком весь меньшевистский и держит руку начальника. «Еще бы! Они вместе в шестнадцатом году срывали забастовку...»
Наутро официально явился в завком, чтобы поступить на работу. Председатель — слесарь паровозосборочного цеха Иванов. С Ивановым мы когда-то вместе работали на фабрике несгораемых шкафов и кроватей у Когана. Частенько сталкивались на одном паровозе и в мастерских, но дружбы не вели между собой, ограничиваясь «здравствуй», «прощай». Иванов — человек угрюмо-молчаливый, аполитичный. Как и когда он попал в меньшевики, для меня было неведомо.
Холодно поздоровались. В завкоме находился и мой родственник, токарь Петров,— тоже меньшевик. Он безграмотный человек, но способный схватывать все на лету и умеющий красно говорить. Тут же за столом сидел столяр Павел Васильев, «маяковец». Очень больно было видеть его меньшевиком.
— Пришел становиться на работу. Свое я отбыл на фронте,— заявил я сидящему за столом «начальству»-
— Ты совсем уволен из армии или в отпуск по ранению?— спросил Иванов.
— На месяц в отпуск,— ответил я.
Иванов молчит. Молчат, опустив глаза, и остальные члены завкома.
— Большевик? —спросил Иванов, криво усмехаясь.
— Старый большевик, подпольщик,— с готовностью сообщил Васильев.
20
— Да, большевик, — подтвердил я.
— Ты чего же воевать больше не хочешь, устал?— спросил, усмехаясь, Пианов.
Меня обуяла злость:
— Поди-ка повоюй сам, узнаешь, почем лихо!
— Что ж, призовут—пойду!—задиристо сказал Иванов.— Теперь война другая, не за «царя-батюшку» воюем, а за родину, за свободу, за революцию...
— За помещиков и капиталистов,— сказал я.
— Нет. За народ — рабочих и крестьян, а с помещиками расправится Учредительное собрание...
Вошел лидер меньшевиков . Завкомцы прекратили со мной разговор. Провожая меня до двери, родственник Петров сказал:
— Иди, дома поговорим.
Вечером, придя с работы, Петров сел обедать. Пригласил и меня. После обеда пили чай, курили. Петров рассказывал о делах в железнодорожных мастерских, я молча слушал. Не кончив рассказа, он неожиданно предложил:
— Записывайся к нам в партию — и на фронт не пойдешь, и в завком выберем.
— Большевики из-за шкурных интересов свою партию не предают, и идти мне в лакейскую вашу партию не подходит. Мои дед и отец — рабочие, и я рабочий, и все братья мои рабочие, а ты меня зовешь в буржуазную партию?..
— А я не чистокровный рабочий? — обиделся Петров.— Родословную-то я почище тебя найду в своем роду. Все мои предки рабочие и никогда крепостными мужиками не были...
— Словом, чуть-чуть не дворяне, — усмехнулся я.— Тем хуже для тебя работать на эту партию. Я считаю, что ты попал в нее по недоразумению, политической неграмотности, по слепоте своей.
— Ну, ты тоже грамотей-то не ахти какой, одинаковые университеты-то окончили.
— Вот и неодинаковые! Я хоть и немного, а поварился в политическом соку, видел настоящих революционеров, кое-чему в кружке научился...
— Ну, хватит агитации! — крикнул Петров.— Хочешь работать в мастерских, записывайся к нам в партию. Не хочешь — твое дело, через месяц пойдешь на фронт.
— Сволочь ты, Васька! —сказал я, вставая из-за стола.
Прибежала жена Петрова, начала нас по-бабьи «мирить».
— Моли бога, что ты раненый, а то бы я тебе показал! — крикнул Петров, потрясая перед моим лицом кулаком.
Я плюнул и ушел.
На другой день я решил поступить в мастерские не через меньшевистский завком, а через старого начальника мастерских. «Раз он сидит на месте, значит, и права у него не отняты,—думал я, идя в мастерские —попробую».
Второй раз я в кабинете начальника. Кабинет начальника стильный, дубовый. Все в кабинете прочно, по старинке. Только снят со стены большой портрет царя Николая Второго. За большим письменным столом сидел начальник.
Я в военной форме. Рекомендуюсь громко и сердито. Начальник заерзал в кресле, сыплет ласковые слова:
— Очень приятно! Очень приятно, что вы вернулись с фронта и хотите снова работать в мастерских!— Еще немного—и, кажется, начальник от радости бросится меня целовать.
«Вот сукин сын, как ловко играет!..»
— Из какого вы цеха? — ласково воркует начальник.— Из паровозосборного? Прекрасно! Значит, вы высококвалифицированный слесарь? Прекрасно!
Нажимает кнопку звонка. В кабинет входит жердь-конторщик. Он любезен теперь со мной до приторности, а какой хам был в прошлом...
Я раскланиваюсь с начальником и вместе с конторщиком выхожу из кабинета. Старательно и быстро конторщик оформляет мое поступление в мастерские, и с ордером в кармане я выхожу из конторы, посмеиваясь над властью меньшевиков, сидящих в старом вагоне во дворе.
Через два дня я работал в своей прежней регуляторной бригаде. Там трое большевиков, я буду четвертым. Когда Петров узнал, что я поступил и работаю в мастерских, он притих, но со мной не разговаривал.
Вечером после работы пришел в «Маяк». С каким
22
трепетом входил я в эти дорогие мне комнаты. Встретился со старыми «маяковцами», но как их теперь мало! Учителей с анархистом Барабановым, он по-прежнему скрипит, по стал поэнергичнее, где-то работает. Встретил Тихона Весина, он в солдатской форме, служит здесь, в Саратове, в военном городке парикмахером. На фронт не попал благодаря офицеру Ефремову, сынку хозяина, у которого Весин работал до ареста своего.
— Немного в тюрьме посидел, зато на фронт не попал защищать «царя-батюшку»,—добродушно смеется Тишка.— А ты «кровь проливал»?
— Проливал,— говорю, крепко сжимая руку Весина.— Кто же из старых «маяковцев» в Саратове?
— Из «вождей» — Васильев-Южин, Мицкевич, из рядовых мало осталось. Киевские студенты разъехались по домам... А помнишь гимназистку Аню Пытину?
— Помню.
— Ну вот она ходит в «Маяк», да еще Корнеева из старых. Вот, пожалуй, и все, а остальные — народ все новый. Думаю жену свою привести, да очень она политически неграмотная.
— Ты женат?
— Женился, брат, на хорошей девушке.
— Поздравляю.
В комнату входит Александр Иванович Кочетов, неизменный казначей и верный «маяковец», пожилой типографщик.
— Вот еще один из стариков! — кричит Весин.
С Кочетовым мы крепко обнимаемся. Он ведет нас в комнату президиума «Маяка». Садимся на скамью, я с жадностью слушаю рассказ о жизни «маяковцев». Кочетов теперь заместитель председателя «Маяка» вместо Платонова.
— Да, вот Платонов-то! — говорит Кочетов, нахмурившись.—Провокатором оказался, охранником, кто бы мог подумать? А ведь вся картотека у него в руках была, все списки «маяковцев»... Ценный служака был в охранке... А этот мерзавец Любимов за пятнадцать рублей в месяц продавал товарищей!
— Они арестованы? — спросил я.
— Ничего подобного, гуляют себе по городу. Только Матюнин скрылся, а Платонов по-прежнему торгует в своей лавке на базаре. Любимов работает на фабрике.
23
— Но как же так?! — возмутился я.— Нужно в печати опубликовать, что они охранники!
— Публиковали, но никого это не трогает,— с горечью говорит Кочетов.
...Я ежедневно хожу в «Маяк» после работы, но «Маяк» уже не тот: не работают комиссии, не собирается по вечерам за столом дружная семья революционеров. Революционная работа из стен «Маяка» перешла в массы, на улицу, на фабрики, заводы, казармы. «Маяк» умирал...
Сторож «Маяка» — рабочий-типограф Ефремов, тихий, застенчивый человек, вдруг ушел из «Маяка» (он там жил) без всякой причины. Открыл в Пушкинском саду киоск безалкогольных напитков, сделался мелким буржуем. Уход Ефремова из партии в самый разгар революции был неожиданным и неясным.
...Вернулись из ссылки революционеры-большевики. В мастерские пришли столяр Ковылкин Степан, пылкий оратор и гроза меньшевиков; солидный, старейший большевик Лалов, столяр; слесарь Сергеев Василий; таинственный Шульга Григорий, оказавшийся тихим, спокойным человеком. Я уступил ему его тиски и инструментальный ящик. Пришел в депо неистовый Агеев Андрей, слесарь.
Вернулся из ссылки и старейший большевик Владимир Павлович Антонов. Я вспомнил его пророческую речь с парохода о том, что через год будет революция и они, теперь идущие в ссылку, через год будут опять в рядах саратовских революционеров. Я был восхищен «пророчеством» Антонова: «Ведь верно, приехал, и точно через год!»
Вернулся из ссылки П. А. Лебедев, уезжавший вместе с Антоновым, вернулся Петя Алексеев и ненадолго мой друг и учитель Юрий Милонов.
Какая радостная встреча была в «Маяке»! Ведь мы были уверены, что расстаемся надолго, а может быть, и навсегда. Кто погибнет в ссылке, кто в тюрьме, кто на фронте! И вот снова все вместе. Какая огромная радость! Сколько рассказов, воспоминаний, вопросов. И сколько пережито!..
Антонов пришел к нам в мастерские и, окруженный своими учениками, товарищами, радостно смеялся, пожимал до боли руки и, потрясая своей бородищей, кричал:
Еще поборемся, черт побери! Нужно и буржуазию и помещиков спихнуть так же, как царя спихнули! — Правильно! — кричали мы.
5
...Первое легальное празднование Первого мая в Саратове в 1917 году было грандиозное. Огромные тысячные толпы с красными цветами в петлицах, с красными лентами шли нескончаемой вереницей на Соколовую гору. Каждая партия несла свое знамя, свои лозунги. Почти на всех знаменах буржуазных партий лозунги были одинаковые: «Война до победы», «Да здравствует свободная Россия». Только у большевиков лозунг был другой, этот лозунг дружно приветствовали рабочие и солдаты и яростно ругали буржуа. На красных полотнищах золотом сияло:
«Долой империалистическую войну! Мир хижинам — война дворцам! Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»
Под мрачным черным знаменем шли хмурые анархисты. На черном знамени был лозунг: «Анархия — мать порядка!». Всякий, прочитавший этот лозунг, или иронически смеялся, или неистово ругался.
Сплошной массой текла разноцветная толпа со знаменами, транспарантами. Шли рабочие, интеллигенты, торговцы, чиновники, офицеры, земцы, думцы. Тесной группой отдельно прошли крупные капиталисты Саратова.
Мы стояли с Барабановым на углу улицы и смотрели на проходивших демонстрантов.
В черной широкополой шляпе, в огромных очках, Барабанов был похож на летучую мышь. Читая лозунги проходивших разных партий, он скептически говорил:
— Какое трогательное единение «всего народа». И миллионер, и пролетарий идут вместе. Сейчас поставить бы на горе сотню пулеметов и расстрелять всех...
— Ты что, черт, очумел?! Это зачем же? Там, в этой толпе, идут и наши товарищи, и рабочие, да и твоя анархия там же!
— Черт с ними! Это был бы им урок: не целуйся с буржуями...
— Дурак ты, Сашка, кровожадный!
А демонстранты все шли и шли. Синими околышами на фуражках выделялись студенты, желтыми кантами— телеграфисты, шли гимназисты, гимназистки, коммерческое училище, в серо-зеленых куртках - реальное училище, кое-где мелькали волосатые семинаристы.
Только не хватает попов с кадилами да полиции с жандармами,—скрипел Барабанов.
Поражал порядок шествия. Не было никаких распорядителей, колонновожатых, полиции, ни единого пьяного или хулигана. Саратовцы демонстрировали «сознательность».
6
...Дни бегут. В Саратове стоит жаркое, пыльное лето. Освобожденные от векового страха полиции и жандармов саратовские граждане стали смелыми, говорливыми, личностями, критически «мыслящими», гражданами «свободной России».
По вечерам около Крытого рынка собирались огромные толпы народа. Сбивались в отдельные группы и обсуждали, как будет строиться государство без царя.
В каждой группе кто-нибудь ораторствовал.
В Крытом рынке подряд разместились социалистические и буржуазные партии. Помещение № 10 занимал . комитет Российской социал-демократической рабочей партии большевиков. № 12 —меньшевики. Рядом —социалисты-революционеры, народные социалисты, где-то ютились анархисты.
От всех партий в гуще толпы работали агитаторы. Шли горячие диспуты, разбирали программы разных партий, лозунги партий на сегодняшний день.
Вот небольшая кучка людей на углу улицы Революции и Крытого рынка. В кучке «ораторствует» солидный человек в пенсне, шляпе. Большинство слушателей — солдаты.
— Воевать, товарищи, никому не хочется, но не поделаешь,—веско говорит солидный человек. мы не победим Германию, немцы придут сюда и задушат революцию, посадят опять царя на престол... А потом нужно и обуздать турок. Дарданеллы должны быть
26
наконец нашими. Православный крест на Софии должен водрузиться руками русского православного солдата...
- Стой! -- вдруг вскрикивает злым голосом один и из слушателем — солдат. – На кой черт мне какие-то Дарданеллы, што у нас, земли что ли мало? Нам своей земли невпроворот, нужно отнять ее у помещиков у бар и мужику отдать. На, мужик, работай!
— Правильно! — гудит толпа.
— А я вот што скажу,— говорит другой солдат сиплым голосом.— Воина до победы, грабеж до конца Кому это нужно, мне? Мне этого, не нужно —Дарданеллы разные и другое. За што я воюю?!—совсем уже осипшим голосом кричит он, наступая на солидного человека-— Ты вон какое пузо наел, а у меня в деревне ребята с голоду дохнут, последняя лошаденка пала... Кончать нужно войну, сейчас же кончать, а кто хочет воевать, пусть идет воюет, а с меня хватит, навоевался!..— Солдат нервно закуривает.
— Ты вот, барин, о войне говоришь, до конца, дескать,— заговорил, чуть выдвинувшись вперед, худощавый рабочий в синей блузе.— А спросить тебя: ты хоть один выстрел слыхал? Вшей кормил в окопах? По морде от господ офицеров получал? Тебе Дарданеллы нужны? Так иди, завоевывай их, а не науськивай других...
— Вы большевик? — злобно спросил солидный человек.
— Я рабочий! —крикнул рабочий.—По-вашему, кто не хочет свою кровь проливать за царя да буржуазию, тот и большевик. Если так, то мы все,— рабочий широко повел рукой,— здесь большевики.
— Ловко он его! Правильно! — гудит толпа.
— Тебе Дарданеллы нужны, София с крестом? Иди, завоевывай! —крикнул солдат сиплым голосом, им подвинулся к солидному человеку и, сняв с плеч своих ветхую шинелишку, тряс ею перед лицом солидного человека:— Одевай и иди воюй!
— Ребята! Забирай толстого буржуя, ведем в казарму, а завтра с ротой на фронт отправим! - крикнул веселый молодой солдат с двумя Георгиевскими крестами
- Правильно! Верно! Фатай его, гада, ведем в казарму!
Человек десять солдат схватили толстяка и поволок-
27
ли. Он попробовал слабо сопротивляться, но, награждаемый тычками солдат, быстро пошел.
— Вот у нас как! —отходя от поредевшей кучки сказал человек с мочальной бороденкой, по виду портном или сапожник-кустарь. --Человек свою мысль высказал, а его сразу в оборот. Обрадовались, что дисциилины-то нет!
В другой группе разглагольствовал анархист, наш железнодорожник Скворцов. Высокий, худой, с косыми глазами, с землистым лицом, он глухим басом говорил;
— Все эти партии обманывают народ, только анархисты стоят за народ. Анархисты— самая левая партия...
— Толку-то что, что левая, ты о программе говори,— перебил Скворцова молодой солдат.
Скворцов скосил глаза на говорившего:
— Крапоткина читал?
— Нет, не читал,— смутился солдат.
— Ну вот, а шумишь.— Скворцов, не торопясь, закурил. Все ждали, когда он закурит.
— Кропоткин говорит...— попыхивая папиросой, снова заговорил Скворцов.— Всякая власть—насилие. Понятно?—Все молчат.— Только попы да так называемые социалистические партии говорят, что всякая власть аще ни от бога. Понятно? То есть по-русски сказать: какая бы подлая власть ни была, романовская или распутинская, она, значит, от бога — подчиняйся ей и не рассуждай, а мы, анархисты, говорим: врешь, всякая власть есть насилие над человеком, а потому долой всякую власть!
__ Ой, батюшки, как же это без власти-то?! — крикнула пожилая женщина.
— А так и живи без власти... Вы привыкли к рабству, к плетке полицейской, вот вам и страшно без власти...
— Слушай-ка, товарищ анархист, а есть где власть-та анархическая, то есть я хочу сказать: есть ли такая республика, ну... страна, где это, примерно, без власти- то живут, существуют?..—робко заговорил человек в синей рубашке и в кепке со сломанным козырьком.
— Пока нет, но будет у нас в России,— торжественно изрек Скворцов.
В середину толпы просунулся Петя Алексеев, большевик, только что вернувшийся из ссылки. Скромно
28
улыбаясь (Петя всегда улыбался, когда говорил),сказал:
— Я читал Кропоткина, и не только Кропоткина. не разделяю его точки зрения, она утопична...
— Говори, браток, понятливее! крикнули из толпы.—А ты к какой партии принадлежишь?!
— Я социал-демократ, большевик, только что вернулся из ссылки,— ласково сказал Петя.
— Вот это дельно, послухаем,— сказал кто-то из толпы.
— Нам сейчас, товарищи, не о безвластии говорить, а как раз наоборот — о власти. Но о какой власти? Мы, большевики, говорим, что власть в стране должна принадлежать только трудящимся, только тому кто работает, --рабочему и крестьянину. Наша программа говорит, что вся земля, все фабрики и заводы должны быть в руках трудящихся, что управлять государством должны только трудящиеся. Мы говорим: кто не работает — тот не ест...
— О-о-о! Вот это верно! Вот это правильно!!! —загудела толпа.
— Сейчас власть в руках помещиков и капиталистов,, но мы должны отнять у них эту власть. Отнять у этих эксплуататоров и землю, и заводы.
Алексеев, не торопясь, рассказывал о программе большевиков. Его слушали без криков, внимательно.. Задавали много вопросов о земле, религии, о войне.
Около комитета меньшевиков в небольшой толпе выкрикивал Гутерман, злейший меньшевик, штатный партийный оратор. Торопясь и захлебываясь, Гутерман кричал:
- Бредни большевиков о немедленном окончании войны вредны, они играют на руку Вильгельму! Демагогические разглагольствования большевиков о национализации земли и фабрик только подстрекают рабочих и крестьян к беспорядкам, к неподчинению революционной власти, к разгрому революции. Все силы мы должны приложить к поддержке революционного правительства. Только Учредительное собрание может решить вопрос о земле и фабриках...
В другой кучке народа «крутили» эсеры. Рослый человек в вышитой рубашке, с курчавой красивой бородкой говорил трагическим голосом:
— Вспомните Веру Фигнер! Народовольцев! Вашего
29
земляка Балмашева, отдавшего молодую жизнь за благо народа!.. Мы не позволим темным лицам попирать священный прах наших мучеников, погибших за великую идею на виселицах и с бомбой в руках...
И совсем в закоулочке, за Крытым рынком, у самой церкви Митрофания, ютились небольшие кучки пожилых людей с бородами, несмотря на теплынь, одетых в летнее пальто, в картузы. Здесь собирались мелкие торговцы, спекулянты, базарники и случайно остановившиеся любопытные. Говорил человек с большой рыжей бородой лопатой, подкрепляя свои слова жестикуляцией рук.
-- Я и говорю,—солидно докладывал рыжебородый.—Власть от нас далеко и слаба, смутное время опять на Руси... Нет ни полиции, ни сторожей, ворам самая пора: грабь, наказывать некому...
Рыжебородому сочувственно поддакивали-
— У-у-у! Г-у!
— Откуда-то появились разные партии, — гудел рыжебородый.— Разные меньшевики, большевики, эсеры, анархисты и шут их знает еще какие! Как грибы появились после дождя, и каждый требует себе власти... — Рыжебородый немного помолчал, внимательно оглядел себе сочувствующих и тише заговорил:
— Кто они все? Гольтепа, ни кола ни двора, а -- смутьянничают, ну и инородцы некоторые с ними...— Это деликатный намек на евреев. — О религии опять же... Хулят бога... Я что-то не слышал за всю революцию, чтобы бога своего лаяли татары или евреи и католики...
— Верно! Ох, господи! Хуже русских нет! —полетели из толпы скорбные возгласы.
— А их у нас, этих инородцев, хватает,—повышая голос, гудел рыжебородый.—Не хочешь—не молись, силой тебя не заставляют, а хулиганить нечего...
Стояли толпы людей ночью, наверное, после трудового дня и обсуждали судьбу своей родины. Бедному саратовскому обывателю жутко и радостно; смутно в душе мужика: «Эх, землицы бы побольше захватить у помещика!» В панике торговцы, собственники; нетерпелив
и пытлив рабочий.
Шумят люди у рынка, перебегают от группы к группе, слушают, спорят, каждый подбирает себе политическую программу по своему разумению и социальному положению.
Не спит Саратов. Крытый рынок, облитый лунным светом, молчаливо стоит на площади Митрофания у подножия его бьются людские страсти. Люди, впервые за многие сотни лет оставшиеся без царя...
На рассвете идем домой смертельно усталые: анархист Скворцов, Алексеев и я. На летучих митингах мы за ночь охрипли, но идем и все еще ругаемся со Скворцовым.
Сели отдохнуть на скамейку, закурили. — Скворцов,— говорит Алексеев,— как это тебе, рабочему, лезут в голову всякие бредни о «свободном человеке», о безвластии и прочей глупости? Неужели ты на этих митингах не видишь темных, безграмотных людей, которым нужны еще политические няньки, а не безвластие и анархия? Анархия уже осуществляется, вчера солдаты разгромили винный погреб, перепились, перестрелялись, изнасиловали двух девушек, и... им-то ты проповедуешь безвластие?
— Я не беру частность, я беру принцип, идею,— сказал Скворцов, чиркая спичкой.
— Но высокая идея, всякий принцип должен рассматриваться с позиций сегодняшней действительности,— ответил я Скворцову.
— Вот наша действительность на сегодняшний, день! — Скворцов вытащил из-под рубахи револьвер-«наган». И потряс им в воздухе.
— Это на кого же такое страшное оружие?—усмехнулся Алексеев.
— На всех паразитов! — патетически крикнул Скворцов, вставая со скамейки.
Пошли дальше. Все мы жили в рабочем квартале неподалеку от железнодорожных, мастерских. Мы со Скворцовым работали в мастерских, Алексеев —на заводе «Жесть».
Скоро запоет гудок на работу, а мы еще не ложились спать. Тяжелый будет денёк, а сколько их еще впереди!
Зашли ко мне перед работой попить чаю и закусить.
За чаем Скворцов говорил:
— Я думаю, что ни черта у нас не выйдет из этой революции.
— Как? Почему?
— Да так, в разноголосицу все бьем, даже мы —рабочие!.. Вот мы, передовой класс, как говорят ваши вож-
31
ди —Плеханов и Ленин, а сами не столкуемся... Вы смотрите: есть рабочие-меньшевики, есть даже эсеры.
— К сожалению, есть даже анархисты,— подсказал я.- , .
— Вот, вот! — покосился на меня Скворцов.
— Я думаю,— прихлебывая из стакана горячий чай, говорил Скворцов,— что будет у нас или ограниченная монархия, или в лучшем случае демократическая республика по типу Франции с помещиками и капиталиста, ми и парламентом, в котором будут разглагольствовать ваши вожди, а вы будете платить им свои членские взносы на прокормление их живота.— Скворцов в смехе взвизгнул и поперхнулся чаем.
— Так зачем же ты баламутишь и револьвер таскаешь? — спросил Алексеев.
— Хм, потом увидите.
— Когда потом?
Загудел первый мощный гудок мастерских, призывая нас всех к действительности.
В мастерских заводской комитет был меньшевистский. Меньшевики в первое время задавали тон в. мастерских. На всех митингах и собраниях верховенствовали они. Но с приездом из ссылки рабочих-большевиков Ковылкина, Лалова и других меньшевикам стало трудновато.
Редкий день не было собрания или митинга. Эти сборища устраивали в большом, просторном малярном цехе.
Рабочих волновал вопрос о войне с Германием. Рабочие понимали, что империалистическую войну нужно кончать, и как можно скорее, ибо экономический развал страны больно бил по рабочим. Но как кончать?
Меньшевики запугивали, говорили: «Если мы послушаем большевиков и бросим фронт, то немцы придут в Россию, разграбят ее, задушат революцию и снова посадят на трон царя». Как же быть? На одном из митингов выступал лидер саратовских меньшевиков Чертков. Очень интеллигентный, близорукий, в двойных очках, он толково и хитро пугал рабочих гибелью революции. Водя по листу бумаги своим носом, он вычитывал оттуда устрашающие положения.
Слушали рабочие Черткова угрюмо, недоверчиво, но тихо. Выступал против Черткова руководитель саратовских большевиков Антонов. Оратор он был сильный,
32
пользовался симпатией рабочих-железнодорожников.
Состязания меньшевиков и большевиков проходили часто, и с каждым днем симпатия рабочих все больше клонилась на сторону большевиков. Но как все-таки войну-то кончить без урона, рабочие не знали
Мучил этот вопрос и меня, и других рабочих-большевиков.
Однажды вечером я и Букин, придя в партийный комитет, встретили там Антонова. Он разговаривал с каким-то матросом. Увидя нас, Антонов подошел к нам, стал расспрашивать о делах в мастерских. Я рассказал ему, что мы, большевики мастерских, не можем доказать, как без урона окончить войну, меньшевики нас бьют в этом вопросе. Антонов на минуту задумался, а потом обратился к молчаливо стоящему около нас матросу:
— Вот, товарищ Захаров, пойди выступи в мастерских, помоги ребятам. Познакомьтесь, товарищи, это балтиец, наш товарищ.— Мы познакомились.
Захаров отвел нас в сторону и подробно расспросил о волновавших нас вопросах. Договорились, что он придет и выступит завтра.
— Ничего, товарищи, справимся с меньшевиками, не волнуйтесь! — говорил уверенно моряк, прощаясь с нами до завтра.
Возвращаясь в мастерские, мы с Букиным все-таки были в сомнении. Что это за Иван Захаров, какой оратор, сумеет ли он разбить искусных в словопрениях меньшевиков? Кто он такой, откуда появился, простой матрос...
На другой день малярный цех был набит рабочими до отказа. Любили железнодорожники митинги, собрания. В малярном цехе в уголке уже построили небольшую трибуну.
Мы провели матроса, усадили сзади стола президиума.
Председательствовал беспартийный строгальщик Михаил Неклюдов. Его избирали постоянно за честность председательскую и юмор. Неклюдов умел в самые острые моменты, когда дело доходило чуть не до драки, охладить пыл едким словцом, и вся драчливая атмосфе-
33
pa разражалась громким смехом собравшихся, и собрание продолжалось более-менее спокойно.
В порядке дня стоял вопрос — о войне. У меньшевиков была сила большая. Был «сам» Чертков; фейерверочный оратор, меньшевик Майзель, местный меньшевик конторщик Белавинский. Из рабочих-меньшевиков ораторов не было.
Жутко было. Свои говоруны у нас плохие, вся надежда на Степу Ковылкина да еще немножко на Лалова. Да вот еще неизвестный матрос Захаров. Антонова на этом собрании не было. Мы, рядовые, боялись выступать на таких митингах: лидеры замнут, затопчут университетскими знаниями, демагогией, адвокатскими приемами. Где уж нам?!
Помню, как однажды в своем выступлении я сослался на Карла Маркса и как потом Чертков ядовито и зло издевался надо мной, уличая меня в безграмотности, сравнивая с ослом из какой-то басни. Издевался он остроумно, и вся тысячная толпа «умирала» в смехе, аплодируя этому демагогу с высшим образованием.
Не выдержав издевательства Черткова и не найдя ничего в свою защиту, осмеянный, уходя с трибуны, я крепко обругал его, за что президиум собрания лишил меня слова, а свои товарищи за мою выходку «пилили» недели две.
Нет уж, где нам выступать против таких «китов». С ними с трудом справляются Степан Ковылкин да Антонов.
Болела душа у меня. Вопрос серьезный. Собрание железнодорожников должно вынести резолюцию о войне, она будет опубликована в местных газетах, эту резолюцию могут подхватить столичные газеты... Как стыдно будет, если саратовские железнодорожники вынесут позорную резолюцию: «Война до победы. За Дарданеллы, за аннексию и контрибуцию...»
Открылось собрание. Профессорски говорил Чертков— ему вежливо похлопали. Выступил Степан Ковылкин, крушил меньшевиков по-рабочему, говорил хорошо, но все это не то, не победа. Выступил горячий Майзель. Он не говорил, а кричал. Собрание подогревалось все больше. Пока говорил Майзель, Чертков, припав лицом к листу бумаги, готовил меньшевистскую резолюцию. Молчаливо, скромно сидел на скамье сзади президиума незаметный матрос Захаров.
34
Ныла душа: эx, провалимся, вотрут рабочим очки меньшевики.
Кончил говорить Майзель, ему дружно аплодировали. Когда умолкли аплодисменты, председатель Неклюдов громко объявил:
— Слово предоставляется социал-демократу большевику...— он торопливо взглянул в список ораторов на столе...— товарищу Захарову.
Захлопало пять-шесть человек — это были мы, большевики мастерских. Как нас тогда было мало!
Спокойно, неторопливо начал говорить моряк. И с первых же слов его я понял, какой это сильный, грамотный оратор.
Чем дальше говорил Захаров, тем голос его креп, наполнялся страстью. Все чаще и чаще врывались в его речь аплодисменты слушателей.
— Нас спрашивают, как кончить войну? — гремел моряк.— Кончить ее просто: нужно через головы генералов и адмиралов сказать германским солдатам, что бессмысленно лить кровь друг друга. Нужно брататься с германским солдатом, говорить ему, чтобы и он сбросил с трона своего Вильгельма, как мы выбросили своего Николая... Германские и русские рабочие поймут друг друга, протянут друг другу руку, и это будет конец кровопролитию за интересы помещиков и буржуазии германской и русской.
Товарищи, братание на фронте уже есть. Русские и немецкие солдаты уже договариваются не стрелять друг в друга и не стреляют. Договариваются не слушать своих офицеров.
— Позор! — крикнул Майзель.
Но гром аплодисментов заглушил его карканье. Свою речь Захаров закончил под бурную овацию рабочих. Рабочие кричали:
— Долой войну! Долой генералов! Долой помещиков, капиталистов! — Сочувствующие нам, большевикам, кричали вместе с нами:—Долой лакеев буржуазии— меньшевиков!
Подавляющим большинством прошла наша резолюция. Меньшевики впервые были так крепко побиты в мастерских.
В воскресенье несколько человек поехало на лодке на Зеленый остров, поехал с нами и моряк Балтики. На острове сидели у костра и слушали моряка. Он рас-
35
сказывал о своей работе на корабле, где он служил матросом. Потом пели революционные песни, говорили о путях революции. Захаров держал себя просто, по-товарищески, был весел и остроумен. Звали его все просто Иван.
Через несколько дней мы провожали Захарова на Балтийское море. Нам очень хотелось, чтобы Иван остался в Саратове, мы предложили устроить его в железнодорожные мастерские, но он отказался:
— Нельзя, товарищи. На фронте и на кораблях большевики тоже нужны, сугубо нужны.
Простились дружески, и уехал от нас Иван на кровавый фронт.
Мало было большевиков в железнодорожном рано- " не. В конце лета, примерно в августе, я, избранный секретарем райкома, насчитывал в составе организации пятнадцать человек, преимущественно железнодорожников. Весь райком помещался у меня в боковом кармане пиджака. Пятнадцать партийных карточек... Собирал членские взносы, проводил собрания в роще; у нас своего помещения не было...
Немного было партийцев и в городе, но с каждым днем большевистская организация росла. В городском комитете скоро появились новые товарищи: солдаты и даже два офицера-прапорщика.
После выступления Захарова наступил и у нас в мастерских перелом. Стали «записываться» в нашу партию рабочие. В обеденный перерыв у знакомого вагона ставились два столика. За одним сидел слесарь-меньшевик Майоров, за другим — я. Около нас толпились рабочие. Желающих вступить в ту или иную партию «обрабатывали» обе партии. Были и курьезы. Вагоннику Ване Курдюмскому, человеку огромного роста, силачу, в шутку говорили:
— Ваня, ты вон какой чертолом, неужели к плюгавым меньшевикам пойдешь?
Застенчиво улыбаясь, Ваня смущенно говорил:
— По моему росту, действительно, мне туда идти не к лицу. Пиши к большевикам.
Впоследствии из него выработался настоящий, пре- . данный большевик, в Октябре он принимал активное участие, с винтовкой в руках добывал Советскую власть.
Каждый обед и вечером рабочие собирались небольшими группами, говорили о революции, партиях, воине.
36
Мы разъясняли нашу программу, говорили о буржуазно-помещичьем правительстве, о Государственной думе.
Наша большевистская газета «Социал-демократ» широко распространялась в мастерских, ее охотно читали все рабочие, сравнивали боевые статьи с меньшевистской газетой «Пролетарий Поволжья», и сравнения, были не в пользу меньшевиков.
На издание газеты нужны были деньги, а в. партийном комитете их было мало; буржуазия нам субсидий не давала, как заклятым врагам своим, и жили мы только на членские взносы.
Газета могла прекратить свое существование. Тогда большевики железнодорожных мастерских постановили отчислять ежемесячно с каждого члена партии однодневный заработок. Были такие постановления и на других заводах и фабриках. В кассу комитета потекли деньги, и газета жила.
Узнав о безденежье газеты, беспартийные рабочие говорили:
— Честная газета на содержании ни у кого не живет. .
И некоторые беспартийные рабочие вносили наравне с партийцами свой однодневный заработок.
Хоть и мало нас, большевиков, было в мастерских, но работу мы вели страстно. С каждым днем к нам примыкало все больше и больше рабочих.
Настало время перевыборов местного комитета мастерских. Отчитывался меньшевик В. Иванов. Отчет вышел у, него плохой, рабочие деятельностью комитета остались недовольны.
Стали выставлять кандидатуры в новый комитет. От большевиков выдвинули кандидатом Ковылкина и меня. Мы прошли в комитет огромным большинством. Голосование было открытое: поднятием рук.
Председателем избран Ковылкин, секретарями — я и меньшевик Иванов.
Никогда в жизни я не занимался бумажными делами, а тут вдруг на меня навалилась тысяча вопросов, требований, просьб, жалоб, заявлений...
Ковылкин появлялся на час-два, да и то не каждый день. Он разъезжал по дороге по партийным делам Вершить месткомские дела мы должны были с Ивановым. Иванов —опытный в делах месткомских, он
37
уже трехмесячный срок отбыл в месткоме и избран на вторые три месяца, а я — новичок.
— Смотри,— строго говорил мне председатель Ковылкин,— я уезжаю дней на десять, ты остаешься за меня, не прошлепай чего. За Ивановым гляди в оба, а не те он облапошит тебя. Без меня завком не созывайте. Ну, прощай. В случае чего, беги в партийный комитет...
И вот я сижу в завкомском вагоне, читаю ворох бумаг, на каждую бумажку нужно наложить резолюцию, дать ей ход. За каждой бумажкой я вижу автора ее, то рабочего, то мастера, то конторщика. Ответ нужно дать в соответствии с программой нашей партии и текущим моментом.
Приходили поступать на работу отпускные солдаты. Меньшевики были против приема их в мастерские, «так как этим ослабляется армия». Мне приходилось воевать за прием солдат по двум причинам. Во-первых, наш лозунг «долой войну». Во-вторых, не хватало рабочих в мастерских. Вереница «больных» вагонов и паровозов стояла на путях, и мы, несмотря на все усилия, не справлялись с ремонтом.
Вопреки меньшевикам, я устроил на работу старого большевика Абрама Марциновского столяром.
Направлял заявления в полки, на фронт с просьбой отпустить такого-то (имярек) на работу в Саратовские мастерские.
Разбирал конфликты между бригадирами и рабочими или мастером и рабочим.
Как ни присмирели теперь мастера и бригадиры, но старый душок нет-нет да и прорвется. Приходилось оса-' живать.
Но как я ни был осторожен и внимателен, все-таки однажды попал впросак и был жестоко отруган и посрамлен на партсобрании.
Проводники станции Саратов II подали заявление на одного своего сослуживца, бывшего члена «союза русского парода», черносотенца и контрреволюционера, о том, что он измывается над солдатской семьей, живущей с ним в одном доме, имеет большое подсобное хозяйство на станции Татищево, крупный спекулянт, поносящий матерно на каждом слове революцию, агитирует за царя и попов.
Для расследования мне пришлось с понятыми вы-
38
ехать на один день в Татищево. Там мы обнаружили целую животноводческую ферму, большой дом, амбары и т. д.
Толстопузый, с черными торчком усами, наглый, этот проводник с усмешкой смотрел на комиссию, осматривающую его добро, цедил сквозь зубы:
— Добро, нажитое башкой, а не ворованное, пишите. А если уж настало время грабить честных людей, грабьте.
Решение комиссии было такое: «Снять черносотенника с должности проводника и поставить чернорабочим».
Так и сделали. Толстопузый, задыхаясь от ожирения, возил тачку с землей, а проходившие мимо рабочие, усмехаясь, говорили:
— Вот, вот, растряси жирок-то, поработай немного.
В ответ черносотенник сыпал матерщиной, пинал ногой тачку, плевался, но работал, уйти не мог, боялся на фронт попасть.
В это время, как известно, в ответ на контрреволюционное выступление генерала Корнилова в Питер со всех городов России шли телеграммы. Но телеграммы, как известно, были разные. Саратовские меньшевики, воспользовавшись нашим отсутствием в завкоме, послали Керенскому телеграмму от имени всех железнодорожников Саратовского узла о поддержке Временного правительства. В конце телеграммы меньшевики писали: «Будем бороться с контрреволюцией как справа, так и слева». А левыми контрреволюционерами они называли большевиков.
Телеграмма эта появилась в столичных газетах. Дошло до нашего партийного комитета, и меня, «раба божьего», притянули к ответу, так как телеграмма была послана от имени железнодорожного комитета Саратовских мастерских.
Вечером собрался в роще весь железнодорожный партийный актив. Лалов сделал доклад. Я прямо признался в своей ошибке, объяснил, что меньшевики меня обманули, подогрев мое возмущение против черносотенного проводника, спровоцировали мою поездку в Татищево.
Попало мне основательно. Больше всех ругался Степан Ковылкин, приехавший с линии.
Постановили разоблачить махинацию меньшевиков на общем собрании железнодорожников.
39
7
...В городе шла травля большевиков. Нас называли немцами, анархистами, бандитами. Травили нас исключительно интеллигенты, примыкавшие к буржуазным партиям. Изощрялись в выдумках энесы, эсеры, меньшевики, черносотенники-монархисты и обыватели.
Однажды я пришел в управление дороги по какому-то делу и при входе увидел на стене огромный плакат: «Ленин — германский шпион. Приехал в Россию в запломбированном вагоне. Продал родину за 10 000 000 рублей немцам. Большевики — враги революции».
Возмущенный, я сорвал плакат, ко мне подбежал какой-то тщедушный чиновник, схватил меня за руки. Оттолкнув чиновника, я разорвал на мелкие клочки плакат. Подбежали еще несколько управленцев, свалили меня, начали бить. Завязалась свалка. Так как я человек физического труда и был зело обозленный, я яростно дрался с ними и, несмотря на то что их было много, кое-кому наставил шишек, вырвался от них и ушел. Моим уроном был разбитый нос и в клочья изорванные пиджак и рубаха.
Что ни больше лютовала меньшевистская свора, то больше шли к нам рабочие и солдаты.
К осени мастерские были целиком большевистские. Однажды на собрании выступил В. Иванов, известный член завкома и меньшевик. Мы приготовились слушать его демагогию, но получилось неожиданное: Иванов заговорил по-новому, и как заговорил.
— Я только теперь понял, что я состоял в партии предателей рабочего класса, в партии лакеев буржуазии! Товарищи! — страстно кричал Иванов.— Я рву этот меньшевистский билет! — Иванов поднял высоко меньшевистский билет и стал рвать его. Гул одобрения пошел по собранию.
— Я ухожу из меньшевистской партии, — продолжал Иванов, — и мне стыдно перед вами, товарищи рабочие, что я, такой же рабочий, как и вы, болтался среди этих ублюдков!..
Смех. Крики. Одобрение. Аплодисменты. А тут и «хронический председатель» Неклюдов ввернул словечко:
— Слава богу, один договорился до ручки. Кто следующий?
40
Хохот и веселье неслись по всему малярному цеху.
— Если мне простят мое заблуждение и примут меня к себе большевики, я пойду с ними до конца! — закончил Иванов, бросая на пол кусочки порванного меньшевистского билета.
— Приходи, подумаем! — крикнул Букин.
8
...В городском театре митинг. Театр набит публикой сверх нормы. Выступают, состязаются в речах все партии. Рабочих и солдат мало, большинство собравшихся — интеллигенты и офицерство. В порядке дня вопрос о восьмичасовом рабочем дне. Выступает вождь местных эсеров — Телегин. Он высокий, мощный, лицо красное, похож на мясника, маленькие глазки на жирном лице зло сверкают.
— ...Только демагоги большевики могут ставить общегосударственные вопросы в порядок дня и пытаться их решить в губернском масштабе...— истерично кричит на сцене Телегин, жестикулируя руками,— у нас есть правительство...
— Нет у нас правительства! —кричим мы.. Телегин дергается на месте, поднимает кверху руку
и кричит:
— Врете! Есть! В Петрограде!
— Там помещики заседают, капиталисты!
В театре поднялся шум, крики, молодежь с галерки кричит:
— Долой! Хватит болтать! — Двупалый свист, топанье ногами окончательно заглушили Телегина. Телегин ушел со сцены.
Выступает большевик Феникштейн. Он дипломатически просит его не перебивать, как предыдущего оратора, ибо его горло слабо, и нужно иметь терпение и уважение к выступающему.
Феникштейн толково, без раздражения и истерики доказывает пользу восьмичасового рабочего дня; он приводит медицинские данные, статистические примеры. Его терпеливо слушают. Феникштейн не упоминает ни о партии, ни о революции, ни о правительстве, то есть не дразнит быков красным. Слушают его молча, точно научный доклад. Но когда в конце речи Феникштейн заговорил, о том, что рабочие на предприятиях уже сами,
41
не дожидаясь правительственных распоряжений, вводят восьмичасовой рабочий день, мохнатые рожи контрреволюции зарычали, завозились в креслах. Феникштейн предложил резолюцию о немедленном введении восьмичасового рабочего дня.
Поднялся общин шум. Контрреволюционеры вопили о самовластии, рабочие и солдаты кричали и аплодировали Феннкштейну.
Долго звонил в звонок председательствующий меньшевик Чертков, а когда шум немного поутих, стал говорить он сам, и говорил, как всегда, постольку-поскольку.
Общий шум снял и его с трибуны. Выступил кадет, военный врач Максимович. С первых же слов он начал ругать рабочих. Речь его. заглушили протесты и крики с галерки.
Путаную речь сказал анархиствующий прапорщик Понтрягин. На этом и закончился бестолковый митинг в театре.
Очень веселый и живой Понтрягин организовал шествие по главной улице с революционными песнями.
Огромная толпа с песней «Отречемся от старого мира!» пошла по Александровской улице. Неожиданно Понтрягин подхватил меня под руку:
— Не возражаете, товарищ рабочий, с офицером под руку прогуляться? -- спросил он, улыбаясь, заглядывая мне в лицо.
Я молчал. Шли, пели революционные песни. Я косился на золотые погоны Понтрягина, офицерскую кокарду, шашку и думал:
«Еще недавно ты бы не только не взял меня под руку, а говорить-то бы не стал со мной, а если бы говорил, то только на матерном языке». Мне стало противно идти рядом с офицером, в голове мелькнул лагерь в Казани, фронт... Я вырвал свою руку и вышел из толпы.
9
...Рабочие в мастерских целиком стоят на позиции большевиков. В переизбранный завком исключительно вошли большевики и часть беспартийных. Начались перевыборы в Совет рабочих и солдатских депутатов. Наша партия в числе других товарищей выставила мою кандидатуру. Рабочие избрали нас. И вот я —депутат
42
революционного Совета рабочих и солдатских депутатов.
В городе нет единой власти.
Правительственный комиссар — меньшевик Топуридзе пытался что-то делать. Но никто его не признавал ни справа, ни слева. Сидел он в доме губернатора и издавал постановления, которым никто не подчинялся. Претендовала на власть городская дума. Был в городе начальник гарнизона, артиллерийский генерал-майор Заяц. Он выступал на митингах и тоже претендовал на власть, но слабо. Боялся солдат.
Совет рабочих и солдатских депутатов меньшевистско-эсеровский тоже претендовал на власть.
Командовать было кому, начальства много, но... подчиненных не оказывалось. Часто случайные митинги или собрания решали хозяйственные и политически важные вопросы.
Например, митинг солдат на Московской площади около казарм постановил, что все те из военных, некоторые околачивались в тылу, должны быть немедленно отправлены на фронт, а бывшие на фронте должны их заменить. В первую очередь отправить на фронт бывших тюремщиков, полицейских и жандармов.
Правительственного постановления такого не было; не давал такого распоряжения ни правительственный комиссар Топуридзе, ни воинский начальник и военная секция, а тут пришлось подчиниться, ибо солдатская масса с оружием в руках была сила реальная.
Все-таки окопавшихся в тылу маменькиных сынков мало попало на фронт. Они разными путями остались-таки в Саратове...
Трехмесячный срок работы Совета рабочих и солдатских депутатов окончился. По городу идут перевыборы. Назначены перевыборы и у нас в мастерских. Выставлены кандидатуры от меньшевиков и большевиков. Кандидаты от меньшевиков провалились с треском. Прошли в Совет только большевики.
Рабочие мастерских послали в Совет Степана Ковылкина, Сергеева, Лалова и меня.
Впервые присутствую на заседании президиума Совета в качестве полноправного члена. Но меньшевиков и эсеров еще много в Совете, а всех, то есть меньшевиков, эсеров, энесов, анархистов и «беспартийных», чуть-чуть больше половины, и при голосовании они временами перетягивают. Решают голосование анархисты и «беспартийные», куда они колебнутся, там и большинство. Меньшевики же и эсеры живут в тесном контакте у них крепкий блок. Примыкали к ним и кадеты.
Мы голосовали за двух наших кандидатов. При подсчете голосования оказался выбранный председателем Совета Антонов, а Васильев — заместителем.
И вот впервые мы видим за столом президиума нашего Антонова. Потряхивая своей бородищей, он зычным голосом провозглашает:
— Товарищи! Объявляю новоизбранный Совет рабочих и солдатских депутатов открытым.
Гром аплодисментов солдат и рабочих как делегатов, так и -гостей приветствует первого председателя Совета — большевика.
Скромно сидит зампред Васильев, похожий на католического ксендза: гладко выбритый, с поджатыми тонкими губами, глаза его сердито поблескивают из-под пенсне. .
На ближайшем заседании Совета мы провели в комиссары труда своего кандидата, старого большевика, бывшего матроса Балтийского флота Кирилла Плаксина.
Меньшевика-комиссара прогнали. В рабочей секции {конфликтная комиссия) мне не раз приходилось усмирять акульи аппетиты хозяйчиков оборонных заводов и заводиков, расплодившихся во время войны.
В рабочей секции были и меньшевики. Они тянули сторону «хозяев». На заседаниях приходилось с ними крепко воевать.
Секретарь секции меньшевичка Лавлер так ловко ставила вопросы, что нам с членом секции жестянщиком-большевиком Кубряковым трудно было решать их, и мы долго копались, пока доходили до сути дела. Вот когда сменили Лавлер на большевичку Соню Ходакову, дело у нас пошло гладко, хозяйчиков прижали.
...Все чаще и чаще появляются статьи и заметки в буржуазных газетах о захвате города Царицына большевиками.
Председатель Совета С. Минин и его заместитель -- Урман сумели сплотить вокруг большевистской партии рабочих. И еще до захвата власти в Петрограде в Царицыне власть перешла в руки трудящихся.
Керенский послал в Царицын карательные войска
44
.
под командой лютого ненавистника большевиков генерала Корвин-Круковского.
Малочисленный гарнизон не мог сопротивляться крупным силам генерала, и Царицын был взят Корвин-Круковским.
Опасаясь расправы военщины с нашими товарищами, мы провели ряд митингов и собраний в гарнизоне, по фабрикам и заводам и от имени рабочих и солдат потребовали от генерала Круковского всех арестованных доставить в Саратов, так как Царицын был уездным городом Саратовской губернии. Если Круковский не выполнит нашего требования, решили идти на него всем гарнизоном, истребить его отряд до последнего солдата. Получив ультиматум саратовцев, Круковский вынужден был отдать арестованных большевиков Саратову, так как Саратовский гарнизон представлял большую силу и с ней приходилось считаться.
Правительственная комиссия Топуридзе выехала в Царицын, привезла в Саратов и посадила в тюрьму наших товарищей. Мы немедленно потребовали их освобождения. Власть без разрешения прокурора отказалась освободить арестованных..
Нужно сказать, что кроме губернатора и жандармов с полицией вся чиновная царская челядь оставалась на местах, и гнусная старобюрократическая машина скрипела по-старому: прокуратура, суды, судебная палата, казначейство и т. д.
Тогда мы обратились к гарнизону солдат и к заводским рабочим. Дело решилось быстро.
После большого митинга на Московской площади огромная толпа рабочих и солдат двинулась к тюрьме. Вызвали начальника тюрьмы и предложили немедленно освободить царицынских товарищей.
Начальник тюрьмы слезно клялся, что он не может без прокурора освободить и что он сейчас будет звонить прокурору по телефону.
— Живо беги! Освободить товарищей! Кто-то из солдат установил связь с охраной тюрьмы, солдатами гарнизона. Охранявшие тюрьму обещали не стрелять в толпу и даже помочь, освободить заключенных товарищей.
Пока шли переговоры с тюрьмой, приехали гласные думы и обратились с речью к толпе. Хлипкий интеллигент-думец в котелке говорил:
45
— Революционные граждане! Давайте поддерживать порядок сами, без полиции... Если прокурор не освобождает преступников...
— Вон! Долой! Сам ты преступник! Бей буржуя! -- ревела толпа.— Ломай ворота!
Незадачливый оратор юркнул в калитку тюрьмы, за ним — наши товарищи, а через пять минут вышли на улицу арестованные царицынцы.
Огромная толпа ликовала: Минина и Ермана подняли на руки и понесли на площадь.
— Ура! Да здравствует свобода!
Здесь случился незабываемый курьез: присяжный поверенный Мясников, ярый кадет—старик лет шестидесяти, с большой бородищей, в широкополой шляпе,— случайно был в тюремной конторе по своим делам защитника. Услышав шум, он вышел из конторы на тюремный двор. Прорвавшаяся туда толпа приняла его за освобожденного революционера-«страдальца». Мигом подхватили его на руки и вынесли на площадь.
— Ура-а!! — ревела толпа, увидев на руках Мясникова. Старик испуганно хлопал глазами и пытался что-то говорить, но его никто не слушал.
После Октябрьского переворота, когда разогнали разные думы и адвокатские корпорации, Мясников вынужден был добывать себе хлеб трудом. Он стал букинистом, торговал на Верхнем базаре книгами. И многие еще долго, увидев Мясникова, почтительно говорили: «Старый революционер, из тюрьмы на руках вынесли солдаты, а теперь вот торгует старыми книгами, ушел от большевиков... В каторге, бедный, сколько страдал, да и теперь вот... Где же справедливость?..»
Освобожденных царицынцев Минина и Ермана донесли до площади, где они выступили с речами, обращаясь к освободившим их. Призывали к свержению помещиков, капиталистов и Временного правительства.
— Да здравствуют Советы! Да здравствует партия большевиков!
— Ура-а!! Ура-а!!
Потом вся огромная толпа с площади двинулась к Совету. Впереди шли Минин и Ерман, в руках каждого были огромные букеты алых роз.
Однажды, в выходной день, старые «маяковцы» большой компанией пошли за город в Громовский сад.
46
Пришли в сад. Сад на горе, Волга вся как на ладони, Саратов кажется кучей кирпичей. Расположились на траве кружками. Пели революционные песни, играли в горелки, спорили, «въедливые» политики собрались в свой кружок, читали вслух брошюры других партий.
Я ходил по саду и собирал цветы с окончившими в этом году гимназию девушками — Аней Пытиной и другими. Гимназистки рассказывали, как они в первый день свержения царя «взбунтовались» и пошли служить панихиду на могилу Чернышевского. Как ужасались классные дамы и начальница гимназии этому ультрареволюционному поступку гимназисток. Юные революционерки не знали, как проявить себя для революции, и придумали эту панихиду по Чернышевскому. Всему была заводилой гимназистка Аня Пытина. Этим девушкам грозило исключение из гимназии перед выпускными экзаменами, но раз революция пришла — должны и они принять в ней какое-то участие!..
Блестя лучистыми глазами, Аня очень смешно рассказывала о переполохе гимназического начальства и жутком любопытстве к ним, «революционерам», гимназисток младших классов. Я искренне хохотал, представляя физиономии классных дам.
Подошел Барабанов и на ухо таинственно проскрипел:
— Оставь-ка барышень на минутку, все равно ухажер из тебя не выйдет, с рабочим рылом в интеллигентный ряд не лезь.
— Что тебе нужно? — сердито спросил я.
— Идём-ка со мной, там в овраге ребята собрались, дело серьезное решаем, пойдем!
Барабанов привел меня в глухой овраг, весь заросший травой и лопухами. На дне оврага сидело человек шесть анархистов-«маяковцев».
— Садись и слушай,— сказал Барабанов.
Я сел и стал слушать. Говорил пекарь-анархист:
— ...Так как события назревают с каждой минутой, а мы, революционные партии, остаемся невооруженными, то мы будем раздавлены контрреволюцией... Одними языками с контрой не справиться. Нам нужно вооружиться хоть как-нибудь, а потом уже с оружием в руках мы добудем и настоящее оружие... — Пекарь облизнулся, посмотрел на меня. Потом, ероша на своей баш-
47
ке целую копну свалявшихся волос, похожих на паклю, обратился ко мне:
- Мы тебя пригласили как представителя большевиков. Если вы не вооружитесь, вас буржуазия тоже развесит на фонарях вместе с нами...
- Ближе к делу, конкретней,- проворчал Барабанов. - Можно! - согласился пекарь, взмахивая лохматой башкой. - Нам нужно экспроприировать окружной суд.
От удивления я разинул рот.
- То есть не сам суд, а его кладовую. По нашим сведениям, в этой кладовой имеется семьдесят штук револьверов разных систем...
- Как они туда попали? - спросил я.
- Это отобранные вещественные доказательства разных самоубийц, убийц, грабителей и так далее. Нам нужно это оружие взять. Есть два метода экспроприации: темный и светлый. Светлый - это когда с оружием в руках мы ворвемся в суд, перестреляем чиновников и заберем, что нам нужно. Темная - это, значит, дело сделать втихую, чтобы никто не слыхал и не видел...
- Попросту говоря, украсть,- помог я пекарю.
- Не совсем так, - заскрипел Барабанов. - Крадут для личной пользы, а экспроприируют для дела революции.
- Слова другие, а суть одна,- не соглашался я. Заговорил опять пекарь; он мял в руках папиросу, а
я смотрел на его голову, похожую на большой веник, и думал:
<За каким чертом я сижу и слушаю всю эту галиматью? Когда их схватят на грабеже или краже судейских револьверов, зашумят газеты, будут писать, что в этой авантюре принимал участие представитель большевиков. А кто меня уполномочивал? Ведь это будет пощечина нашей партии, и виновником буду я, который за свою партию в любую минуту готов отдать жизнь...>
Я вскочил на ноги.
--Стой! Стой! - крикнул Барабанов. - Не думай,
что мы тебя приглашали как представителя большевистского, мы с тобой говорим как с рабочим, как с Федькой-слесарем. Мнение твоей партии нам известно, она до самой своей гибели будет языком трепать, нянчиться с буржуазией... Мы обращаемся к тебе как к металлисту-рабочему... Мы дадим тебе восковой слепок с замка кладовки, и ты сделай нам ключ или два... Вот и все.
- Знаете что, друзья, пойдите вы к чертовой матери с вашей затеей! - сказал я, вылезая из оврага. Пекарь аппетитно сказал:
- Эх, вот бы ему сейчас сзади бабахнуть в череп. Я поежился. Среди анархистов в овраге был и
Скворцов, а он не расставался никогда с наганом.
Вернулся к своим. Рассказал Ковылкину о предложении анархистов. Степан на минуту задумался, а потом зло сказал:
- Морды бы им набить. Много они принесут вреда революции, вся оголтелая шпана пойдет за ними, вся уголовка. -- И, округлив злые глаза, крикнул:
- А ты смотри не больно-то якшайся со всякой дрянью, а то из партии вылетишь!
На резкость Степана я обиделся. Степан Ковылкин был вообще <пороховой> человек: быстро вспыхивал и гас, а временами и чадил. Но об этом узнал я после.
10
...События назревают. Россия раскалывается пополам: с одной стороны - эксплуататоры, с другой - эксплуатируемые. Огромная по количеству эсеровская партия раскололась на две части: правых эсеров, левых- интернационалистов-эсеров. Нудно путаются под ногами меньшевики. Плехановскую партию <Единство> не слыхать, у нас в Саратове нет ее. Кадеты бушуют в думе и в столице; на улицах, в предприятиях и казармах в Саратове их тоже нет. Монархисты и черная сотня -- на базаре.
Не нужно быть уже очень прозорливым политиком, чтобы понять, что власть имущие не хотят отдать своего богатства добровольно и что их богатство приходится брать силой, а это значит -внутренняя война, классовая война. К ней нужно готовиться, и наша партия, готовилась не по-анархически, а по-большевистски.
Решением партийного комитета было постановлено: организовать Красную гвардию в железнодорожных мастерских.
Благодаря двум офицерам-прапорщикам, примкнувшим к большевикам, в военной секции Совета мы получили несколько ящиков винтовок и патронов.
49
После дневной работы в мастерских начали заниматься с красногвардейцами. Рабочие впервые взяли в руки винтовки. Было много ругани, возни и смеха при обучении. Нас, бывших фронтовиков, заставили обучать военному делу невоенных людей.
Мы, старые солдаты, знали только царский метод обучения: «строй — святое место», команду «смирно», «не дыши» в строю; слушай команду и выполняй без единой ошибки. За невнимательность и ошибки офицеры и унтер-офицеры били нам «морды».
А здесь с революционными рабочими нужен какой-то другой метод, но какой?
— Смирно! — А в строю шевелятся, сморкаются, смеются, разговаривают, курят.
— Товарищи, нельзя так! После команды «смирно» должно быть тихо. Не разговаривать, не курить...
В строю знакомые лица друзей, с которыми весь день работал на паровозе.
— Но, но! Ты не больно из себя прапорщика-то воображай!—кричат из строя.
— Федька, ты не зазнавайся, а го враз выгоним из командиров, самого в строй поставим.
— Товарищи, поймите, без дисциплины нет армии...
— У нас сознательная,- революционная дисциплина, не учи нас по-старому,— кричали из строя.
— У нас рабочая дисциплина, брось по-офицерски командовать, а то к черту!
— Товарищи, товарищи!.. Мишка, рыжий! Брось к черту папироску, нельзя в строю курить.
Токарь Мишка, похожий на клоуна, весело кричит:
— Сейчас, ваше превосходительство, докурю и брошу!
— Но ведь команда «смирно» была.
— Счас, счас! — торопится докурить рыжий.— Самая сласть осталась.— Все смеются.
Сердитый строгальщик Сережка прямо заявил:
— На черта мне твой строй! Направо да налево. Ты меня стрелять учи, а не шагать!
Но рабочая дисциплина сделала свое дело и в строевой подготовке. Рабочие усвоили военную солдатскую науку буквально за несколько недель.
Когда Красная гвардия прошла четким шагом по главным улицам города, когда винтовки на плечах «горели, как свечи» и дробный шаг гулко гремел по мосто-
50
вой, многие поняли, что это уже настоящее рабочее войско.
Шли по Немецкой улице. Останавливались прохожие, на тротуарах стояли буржуа, офицеры, солдаты. Все смотрели с удивлением на шагавших солдат в синих блузах и кепках, стройно идущих с оружием на плечах без офицеров, унтеров и барабанщиков.
— Что за солдаты? Кто такие?
— Смотрите, как стройно идут! Без офицеров, одни!!
— Красная гвардия! Красная гвардия! Большевистские войска!
— Вот, поручик, нам бы таких солдат.
— Да, хорошо, мерзавцы, идут. Крепкие в бою будут.
— Господа, большевики готовятся к нападению, видите, что придумали: не просто солдат, а гвардию!
— Действительно, гвардия, преданная до смерти!
— А наша солдатня распустилась, без поясов ходят...— ворчит старый полковник, завистливо смотря на мимо идущих красногвардейцев.
— А умеют ли они стрелять-то?
— Не беспокойтесь, они паровозы умеют делать, а стрельба — не такая уж сложная вещь.
Стрелять мы умели, винтовку изучили. Много раз ходили на стрельбище.
11
...Назначены перевыборы в городскую думу гласных заседателей. До революции в думе сидели и «думали» купцы, дворяне, банковские воротилы. Все интересы города гласные думы рассматривали с точки зрения выгоды своим предприятиям, торговым учреждениям, своим жилищам.
Например, улицы мостились и заливались асфальтом только там, где жили толстосумы. Электрический свет, водопровод, канализация, трамвай — всеми этими благами культуры пользовались только толстосумы.
Над думскими «отцами города» иногда потешались либеральные газеты, изображая их в беззубых карикатурах.
Эти «добродушные» карикатуры никого не трогали, и дело шло своим чередом: «отцы города» заседали, а рабочие по-прежнему воду черпали из вонючих колод-
51
цев, электросветом не пользовались. Болели дети и взрослые, умирали, в особенности детвора.
— Теперь революция, конец «отцам города»! — говорили легковерные люди.
Но не так-то было на самом деле. В думе сидели и -«думали» «принципиально» поддерживающие буржуазию, эсеры и меньшевики, да и самих капиталистов и помещиков было половина думы. Защищали интересы рабочих только большевики. Но их протесты, предложения в защиту рабочих тонули в общем хоре думской буржуазии и их приспешников.
Теперь перевыборы. По поручению партии железнодорожным районом по выборам в думу руководил Степан Ковылкин.
Собрав нас в роще, Ковылкин предложил новый метод агитации за большевистских кандидатов в думу.
— Не только на митингах и собраниях мы должны .разоблачать буржуазию и их приспешников, этого мало! — говорил Ковылкин.— Мы должны заходить в каждую квартиру рабочего и там толково разъяснять значение перевыборов...
Район разбили на участки. Мне участок достался 'ближе к городу, где проживали в большинстве «аристократы» рабочие в своих домиках и железнодорожные служащие, в большинстве своем меньшевики и даже кадеты.
В помощь мне партийный комитет прикрепил товарища Гольдштейна, по прозвищу Царицынского. Этот товарищ приехал из Царицына и ревностно работал в партии.
Царицынский был высокий, худой, с длиннейшим носом, с большущей, по пояс, черной бородой, по национальности—еврей. Говорил он с коверкающим русские слова акцентом, но был остроумный, всегда веселый, энергичный.
Идем по кварталу. Одну сторону квартала я беру себе, другую —Царицынский. Уговор: на углу друг друга
Входишь в квартиру: «Здравствуйте, граждане! Я пришел поговорить с вами о выборах в городскую думу гласных заседателей».
Встречают по-разному: в рабочих квартирах приветливо, с любопытством, предлагают чаю, закусит У чиновников -- хмуро, скептически или прямо враждебно.
52
Но все равно мы рассказываем о работе думы в прошлом и настоящем, о будущем, когда туда пройдут истинные защитники трудящихся —большевики.
Во многих квартирах интересовались партией большевиков. Спрашивали: как получилось, что большевики и меньшевики раньше были в одной партии, а теперь лютые враги? Какова программа большевиков и много других вопросов.
Попутно, говоря о думе, говорили и о нашей партии, . ее работе в данный момент в Саратове, ее конкретных действиях в пользу рабочего, класса. Уходя, мы раздавали наши бюллетени.
Сойдясь на углу с Царицынским, обменивались впечатлениями. Царицынский жаловался, что в- некоторых квартирах его принимали враждебно.
— Сбрей ты к черту свою бородищу и учись правильно говорить по-русски,— советовал я Царицынскому.
— Вот, моя борода мешает революции? Ведь вся Россия ходит бородатая: мужики, купцы, генералы, интеллигенция и сам царь ходил. Только рабочие безбородые!— говорил Царицынский, поглаживая свою пышную бороду.
— Вот царю-то и дали по бороде,— смеялся я.
— А купцам, генералам, мужикам, интеллигенции — тоже по шее?
— Всем сестрам будет по серьгам.
— О! Тогда придется окуратить моя борода.
— Выборы в городскую думу прошли неплохо. От нашей партии прошло много товарищей: Антонов, Лебедев, Васильев-Южин, Мицкевич. Много рабочих. От мастерских — Степан Ковылкин.
За выборами в думу начались выборы в Учредительное собрание. Наши депутаты в учредилку шли по списку № 8.
Мы работали опять вместе с Царицынским. Бороду свою он так и не «скуратил». Работали в том же районе, так же ходили по квартирам и агитировали голосовать за список № 8.
Обрабатывая один из кварталов, мы договорились с Царицынским встретиться у кино «Фурор», чтобы идти вместе в партийный комитет.
Обходя квартиры, я задержался несколько дольше и, когда подходил к условленному месту, увидел неболь-
53
шую толпу. В центре ее стоял Царицынский. На него наскакивал извозчик. Из криков извозчика я догадался, что вопрос шел о религии. У меня екнуло сердце, уж очень была неподходящая аудитория: извозчики, торговки-бабенки, какие-то подозрительные старички с палочками. Я стал протискиваться к Царицынскому
— Ты. сволочь, про свою синагогу скажи! — кричал извозчик, размахивая кулаками.— А нашу веру не трог! Расскажи, как вы мацу свою на детской крови русских ребят замешиваете!..
— А! Бей его!—кричали бабы и старики.
Я оттолкнул извозчика и стал говорить о свободе слова каждого гражданина.
— Всякий может говорить что хочет, и орать и грозить нечего. Стыдно, товарищи, теперь всем свобода слова!—кричал я, стараясь перекрыть шум толпы.
— Разбойники! Большевики! Веру жидам продают! Германские шпиёны!! — злобно ревела толпа.
Извозчик с ревом кинулся на Царицынского, схватил его за бороду. Я толкнул в грудь извозчика. Меня облепили бабы, дергали за пиджак. Я старался отжать спиной Царицынского к стене кино и тем спасти от фланговых ударов, но меня опередил какой-то старичок с несвойственной ему быстротой, треснул меня по голове палкой, из глаз моих искры посыпались, и на миг я потерял из виду Царицынского.
По-видимому, удар палкой послужил для общего штурма всей толпы на нас с Царицынским.
Кто-то с «крыла» звезданул меня кулачищем по правому глазу. Озверев, я бросился на извозчика, пиная ногами баб, вцепившихся в меня пиявками.
Дело могло кончиться' плохо для нас, но здесь на углу останавливался трамвай. Как раз в это время с трамвая сошли железнодорожники. Услышав, что бьют большевиков, они бросились нам на помощь и разогнали толпу.
Отплевываясь от крови, мы с Царицынским пошли полтавским садом к Крытому рынку. Вид у нас был весьма неказистый: я шел в рваном пиджаке, без фуражки (кто-то украл в драке), правый глаз затек, закрылся, губа рассечена, на голове большущая шишка, больно ноющая.
Как ни странно, но Царицынский пострадал много меньше меня. Он отделался оторванным рукавом пид-
54
жака и... главное -- бородой. От пышной бороды его остались только небольшие кустики. По-видимому каждому из нападавших хотелось схватить Царицынского за его бороду, вот почему его мало избили.. Дорогой Царицынский говорил:
— Ну, какая же это швобода шлова? Если в шпорах на митингах и шобраниях вше будут такие ретивые, то шкоро шаратовским парикмахерам нечего будет делать...
— Придется брить моя борода, несколько лет берег, а шаратовские бабы позавидовали, што чертей им в глотку! — сердито говорил Царицынский, ощупывая рукой остатки бороды.
Придя в партийный комитет, мы рассказали о нашем уроне. Нас окружила молодежь. Наряду с возмущением гремели раскаты смеха товарищей.
Захлебываясь в смехе, Ерасов кричал:
— Вы как полуощипанные селезни!
— Царицынский, как же теперь жить будешь без бороды?!— смеялись товарищи.
— Ой, Ваня, — визжал Царицынский, — попал бы ты в эту переделку, и тебя общипали бы не хуже.
12
...Власть Временного правительства подходила к концу. Рабочие и крестьяне поняли, что больше терпеть такую власть нельзя, что эта власть ведет к гибели страну. Лозунг «Война до победы!» никого, кроме помещиков и капиталистов, не устраивал. Война разорила деревню, устали и рабочие от войны.
Крестьяне начали самовольно захватывать помещичью землю, жечь дворянские усадьбы, выкуривать паразитов из имений и хуторов. Эсеры и меньшевики вопили о беззаконии и требовали подождать Учредительного собрания, которое-де решит все вопросы. Но народ не верил буржуазному правительству и поворачивал к большевикам, лозунг которых был: «Немедленное прекращение империалистической войны, передача помещичьей земли крестьянам!». За этим лозунгом пошел весь русский народ.
{Далее - http://ek4j.narod.ru/power.htm }