{Начало - http://ek4j.narod.ru/1917.htm }

 

В.Бабушкин "Дни великих событий".

 

Часть 2. Захват власти

 

1

 

Только что закончил установку предохранительного клапана на паровозе, вытер шукшей руки, курю. Прибежал запыхавшийся Букин из вагонного цеха, машет руками, чтобы я слез с паровоза.

Здороваемся.  

— В чем дело?                               

Букин взволнованно говорит:

—  Через час откроется заседание фракции больше­виков— членов  исполкома. Тебя  вызвали  по телефону из комитета. Мой скорее руки и беги.

—  Что случилось? Почему такая спешка?

—  Наших  офицеров  из  военной  секции — Соколова и Жеброва — опутали эсеры и меньшевики. Они создали военно-диктаторский  «Комитет  спасения  родины  и  ре­волюции». Комиссар Топуридзе вызвал казаков, и они обложили Саратов, вот-вот будет нападение на город. Идем скорее!

—  Вот ослы! А чего же смотрели Антонов с Василь­евым?

—  Вот они-то и подняли тревогу.

—  Ну, пошли.

В одной из комнат бывшего губернаторского дома собралась большевистская фракция Совета. Взволно­ванный Васильев информирует о восстании в Петрогра-

57

де, о создавшемся положении и провокации меньшевиков и эсеров. Крепко отругал прапорщика Соколова.

Вынесли решение: Соколову и Жеброву, членам военной секции, выйти из созданного «Комитета спасения родины и революции». Немедленно организовать оборо­ну Саратова, поднять весь гарнизон... Соколов инфор­мирует фракцию, что им уже приняты меры, роются за городом окопы, выведена артиллерия, послана разведка.

—  Откуда появились казаки? Какие?

—  Вторая дивизия оренбургских казаков. Штаб сто­ит в Балашове. Казаки дислоцированы по селам и де­ревням, теперь, по имеющимся сведениям, стягиваются к Саратову...

—  Товарищи! Сейчас откроется заседание    Совета, предлагаю фракцию закрыть и идти на Совет,— говорит Антонов.

      Идем в Совет, дорогой Букин говорит:

— Ну вот тебе и бескровная революция, как в фев­рале кричала буржуазия. Бескровных революций не бы­вает... Капиталисты и помещики свое добро и власть даром не отдадут...

—  Правильно, Вася! Прольется    кровь, и много ее будет. В Питере уже дерутся...

Вечером в зале консерватории состоялось историче­ское заседание Саратовского Совета рабочих и солдат­ских депутатов.

Зал консерватории переполнен. Депутаты сидят на эстраде, на подоконниках, на полу. Душно, жарко. Все возбуждены.

Антонов делает доклад по текущему моменту. Он  рассказывает депутатам о предательстве и сговоре с ге­нералами меньшевиков и эсеров. В зале шум, крики. Меньшевики и эсеры не дают говорить.

После Антонова выступил меньшевик Кульман. Ско­роговоркой он зачастил:

-- От  имени  социал-демократической  рабочей  партии...

-- Какой — меньшевиков    или    большевиков!—несутся крики из зала.

—  От имени   социал-демократической рабочей пар­тии ...выкрикивает  Кульман,  боясь выговорить слово «меньшевиков», но солдатская масса в зале сама дога­дывается.

—  Вон! Долой! Меньшевик! — кричат из зала.

 

Выступил Чертков. Он оглашает «правительственную телеграмму» от Керенского о восстании большевиков в Петрограде.

Большевистские депутаты, солдаты и рабочие, кричат «ура». Гремит мощное «ура» и на хорах, набитых полно солдатами. Эсеры и меньшевики свистят, стучат ногами, Чертков, стараясь перекрыть шум, кричит:

—  Керенский с революционными  войсками вступил уже в Петроград!.. Авантюра большевиков ликвидиро­вана!..   Безжизненную   авантюру   безответственных   лю­дей, вы, Совет, должны осудить и в этот тяжелый мо­мент  всеми   силами   должны    поддержать     Временное правительство... Все, что вам рассказывали здесь о побе­де большевиков, ложь!

Снова  поднялся  невообразимый  крик.    Черткова  не слыхать. Рабочие гонят его с эстрады.

—  Долой   изменников   революции! — вопят   меньше­вики.

Свистят оглушительно эсеры. Визжат эсеровские да­мы. В шуме и свисте Черткова не слышно. Депутаты вскочили на ноги. Вот-вот кинутся врукопашную. Кое-как председательствующий Антонов успокаивает разбу­шевавшийся Совет.

Выступает эсер Диденко от имени солдат и офицеров гарнизона. Он предлагает утвердить список кандидатов в «Комитет спасения родины и революции». В списке исключительно реакционное офицерство, меньшевики и эсеры.

Дружное «долой» несется в ответ Диденко.

Выступает эсер-поручик Неймиченко. Кривляясь на трибуне, он заявил:

—  Если вы не утвердите этот список, я отказываюсь от командования...  Саратов падет под ударами  контр­революции.

—  Долой! Без тебя обойдемся! — кричат солдаты. На трибуну вскочил солдат. Потрясая    руками, он

яростно кричит:

—  Довольно нас пугать! Не боимся! Винтовки и пулеметы у нас! К черту командиров-офицеров! Справим­ся сами! Справимся, товарищи?

—  Справимся! Долой золотопогонников! — гулом от­ветили солдаты-депутаты.

—  Вой предателей! Гнать их в шею из Совета!

Блок меньшевиков и эсеров внес предложение под-   

59

держать правительство Керенского и осудить действия Петроградского Совета.                                 

Антонов ставит вопрос на голосование:

—  Кто за эту резолюцию?

Голосуют эсеры и их приспешники меньшевики    

—  Кто за Советы?

Поднялся лес рук не только в зале, но и на хорах.

—  Ура! Ура!

Это мощное «ура» прогремело похоронным маршем навеки российской буржуазии и ее защитникам —мень­шевикам и эсерам.

Меньшевики и эсеры демонстративно покидают засе­дание Совета. Вслед уходящим несутся негодующие крики:

— Изменники! Предатели!

—  Товарищи! — кричит Антонов.— Идите на фабрики, заводы, в казармы! Расскажите, что вы здесь слы­шали! Поднимайте всех на защиту Советов!..

С пением Интернационала депутаты выходят из за­ла консерватории.

Время было три часа тридцать минут ночи двадцать седьмого октября 1917 года.

Как член исполнительного комитета, спешу в испол­ком, в дом бывшего губернатора.

Ночь черная, сеет мелкий дождь, иду по Вольской улице.

Вот и белый дворянский дом губернатора. Подни­маюсь по мраморной лестнице наверх. Смотрю на стен­ные часы в пролете. Скоро четыре часа утра.

Большой, красивый, белый зал. Еще так недавно здесь устраивали балы дворяне губернии. Яркие люстры ослепительны. Большой стол покрыт зеленым сукном с золотыми кистями по краям. За столом несколько товарищей, пришедших с бурного заседания Совета; сидим, курим, ждем членов исполкома. Шаги идущих гулко раздаются по залу...                                               

Букин тихо спрашивает:

—  Ну, как? Значит—война?

—  Война! И беспощадная, Вася.

Когда собрались все члены исполкома, Антонов от­крыл заседание первого большевистского исполнитель­ного комитета Совета   рабочих   и   солдатских   депутатов.  

Были на этом заседании Владимир Антонов, Михаил   

60

Васильев, Кирилл Плаксин, Петр Лебедев, Варвара Корнеева, Виктор Бабушкин, Михаил Савельев, Петр-Алексеев, Стипияк, Василий Сергеев, Пищик, Тихон-Хвесин, Тренин.

Выбрали Руководящее революционное бюро. В бюро вошли: Антонов, Васильев, Бабушкин, Венгеров, Зенкович, Лебедев, Савельев.

На повестке дня много вопросов. Антонов предлага­ет вести заседание Совета беспрерывно круглые сутки к все важные вопросы решать незамедлительно. Предло­жение принимаем единогласно.

Кто-то с шумом вбегает в зал, взволнованно кричит: — Товарищи! Сюда идет рота юнкеров, чтобы пере­бить нас! У думы строят баррикады!..

По телефону вызываем из железнодорожных мастер­ских Красную гвардию. Заседание продолжается.

Пришел член военной секции Куликов,— губы синие, прыгают. Пришел просить прощение за ошибку. Он не послушался партийного комитета и примкнул к контр­революционному офицерскому «Комитету спасения ро­дины и революции».

Куликов просит простить его и дать    ему возмож­ность разделить участь с нами. С ворчанием прощаем.

Когда я вошел в комнату военной секции, чтобы по­звонить по телефону, то увидел сидящего за столом пра­порщика Жеброва. Склонив голову на стол, он плакал.. Внизу захлопали двери. Коридоры наполнились шу­мом,  лязганьем   оружия,    мелькнула   мысль:   «Юнкера: - пришли, а Красной гвардии все нет!.. Сейчас начнется. стрельба, драка...»

Топот приближается. Идут сюда к нам, наверх. С треском отворяется дверь, в зал входят невыспавшиеся хмурые солдаты. «Это не юнкера». Молодцеватый сол­дат рапортует:

—  Третья   пулеметная   рота   пришла   защищать Со­вет...   (Этой  ротой  командовал    прапорщик-большевик Соколов.)

—  Спасибо,  товарищи, входите,— приглашает Анто­нов.

Команда:

—  Первый взвод!

В дверь проходят пулеметчики. Размещаются на стульях,  креслах,   на   полу.  Нежная,   шелковая  обивка

61

диванов и кресел быстро чернеет от объятий солдатских сапог.

Включили все люстры, в зале светло как днем. Сол­даты кашляют, закуривают, с любопытством слушают заседание исполкома. Некоторые солдаты лежат на по­лу, спят; кое-кто сидит на корточках вдоль стены, чутко прислушиваясь к речам депутатов.

Пришедшая рота поставила караулы, два пулемета стояли на балконе, один — на крыльце дома.

Антонов читает декрет об отобрании земли у помещи­ков и передаче ее крестьянам. Громкое, радостное «ура» солдат будит спящих, они испуганно хватаются за ору­жие.

Подхожу к крепышу-солдату, говорю:

—  Ну как, товарищ, и без учредилки справились с землей...                                            

Улыбаясь, солдат отвечает:      

—  Мы поэтому за большевиков и стоим, потому что это верная партия. Войну долой, помещиков долой, офи­церов с буржуями — тоже, земля крестьянам...

— Значит, все правильно?                              

— Ну, конечно. — Оба смеемся.                          

В окнах показалось хмурое, осеннее утро. 

 

2

   

 ...У думы враги построили баррикады. Туда стекаются все, кто против Советов: юнкера, офицеры, купцы,  эсеры,  меньшевики,  гимназисты,  студенты,  кадеты.

Спускаюсь вниз, выхожу на улицу. В дверях и с балкона торчат тупые морды пулеметов. Стоят часовые. По­ка все спокойно, но черная ночь зловеще молчит, обе­щая что-то страшное...

Итак, война!

Обыватель спит крепко, не подозревая назревающих событий. В городе тихо, даже не слышно собачьего лая.

Шлепая по лужам, спешу изо всех сил. Мне нужно быть в мастерских до начала работы, чтобы устроить короткий митинг, предупредить рабочих о возможном нападении на Саратов казаков, но, когда я выбрался на Астраханскую улицу, черную, туманную муть утра прорезал рев гудка мастерских. Я опоздал.

Зашел в завком. В вагоне четвертого класса тускло горит одинокая лампочка. С потолка капают на   стол

62   

крупные, ленивые капли дождя, брызги разлетаются на «отношения».

Поздоровался с завкомцами. Теперь здесь все свои. Меньшевиков вымели из завкома всех до одного — под метелку. Ребята угощают меня чаем, хлебом. Это очень кстати. Докладывают о текущих событиях. Слушают молча, внимательно. Спрашиваю:

—  Ну как вы, готовы?

—  Готовы. Иди скажи в Совете: по первому требо­ванию поднимем все мастерские и двинем, куда укажет Совет. Винтовок и патронов хватит.

Снова по ямам и лужам бреду в исполком. Светает. Мутная вода течет по грязной мостовой, сеет нудный, осенний дождь. Навстречу попадаются лисьи морды тор­говцев и заспанных чиновников.

Зашел по дороге в партийный комитет, в Крытый рынок № 10. Несмотря на раннее утро, в комитете мно­го молодежи. Молодежь шумит. Кипит работа в экспе­диции газеты «Социал-демократ». .Здесь работают «добровольцы»-интеллигенты. Вчерашние гимназистки и гимназисты — Аня Пытина, Н. Богданова, Шура Гри­горьева, Вадим Романенко, студент А. Гринштейи, а многих не знаю. Всеми ими верховодит солдат, длинный Иосит.

«Вот немножко и у нас есть интеллигентной молоде­жи. Мало, но есть. Остальные учащиеся «там», у «них», «по ту сторону»...»

Иду в исполком. По городу уже расклеен первый большевистский приказ. Я удивлен: как скоро набрали и напечатали! Читаю:

 

К    НАСЕЛЕНИЮ    ГОРОДА    САРАТОВА

Трагическое положение страны заставило петроградских рабо­чих и солдат устранить от власти Временное правительство Керен­ского и Коновалова.

Власть в Петрограде перешла в руки Совета солдатских и ра­бочих депутатов.

Саратовский Совет солдатских и рабочих депутатов приказы­вает:

1)   Всем служащим, правительственным и общественным учреж­дениям  остаться  на  своих  местах  и    беспрекословно    подчиняться распоряжениям Саратовского Совета и его органов.

2)   Войскам  местного  гарнизона  быть в  боевой    готовности в

подчиняться лишь тем распоряжениям, которые будут исходить от президиума поенной секции.

63

3)   Рабочим  без приказа Совета не оставлять работу; фабрично-заводским комитетам взять надзор за правильным течением жиз­ни на заводах и фабриках в свои руки.

4)   Население   должно  соблюдать   полное   спокойствие.   Всякая попытка   вызвать   погром   или   волнение   будет   беспощадно   подав­ляться   вооруженной  силой.  Советом  будут  приняты самые  реши­тельные меры для борьбы с отдельными грабителями.

5)  Всех призывающих к неподчинению Совету, погромам и т. д. немедленно арестовывать и предъявлять в военную секцию Совета.

6)  Личных обысков как граждан, а тем более обысков квартир не производить без крайней надобности.

7)   Подготовку  к  выборам  в  Учредительное собрание  продол­жать по-прежнему.                  

 

Исполнительный   комитет   Совета                             солдатских  и рабочих депутатов.

 

Крепко! Около объявления собираются разные люди. Кто с удивлением, кто с ненавистью читают первый 'большевистский приказ. Какой-то толстяк в дорогом пальто с ненавистью шепчет:

— Совет рачьих и собачьих депутатов.

Дом губернатора полон людей. Трещат телефонные звонки, по лестнице пробегают штатские и военные.

Внизу, в бывшем кабинете губернатора, кипит рабо­та: там идет разоружение «гвардии» Керенского.

Разоружают милицию. Испуганных и жалких, их тащат пачками. Арестом занялись многие добровольцы, мужчины и женщины.

Пленники безропотно отдают оружие и документы. Плохо Керенский организовал свою милицию.

...День пролетает минутой. Дума лихорадочно организуется. Школы прапорщиков, студенты, гимназисты, всяческая обывательщина вкупе с торговцами Верхнего базара решили отнять власть у большевиков.

Посмотрим!

Лихорадочно готовился к отпору контрреволюции исполком Совета. Агитаторы работали среди солдат и рабочих; разоружали офицеров, милицию. Поставили в боевую готовность воинские части, артиллерию. Везде у нас были свои люди, преданные делу революции.

Саратовский исполком предложил думе сложить оружие, распустить военных и гражданских.

В ответ думцы подняли вой. На исполком посыпались проклятья и угрозы. Думцы крепко надеялись на казаков. «Правительственный» комиссар Топуридзе за-

64

верял думцев в скором приходе в Саратов казаков и беспощадной расправе с большевиками.

Все улицы города и центре оцеплены войсками Крас­ной гвардии и солдатами. К думе двинуты солдаты с пулеметами.

Беспрерывно идут переговоры с думцами по телефо­ну. Наконец Антонов с несколькими товарищами лично отправился в думу. Несмотря на предупреждения дум­цам, что к ним идет делегация из исполкома, делегацию обстреляли юнкера.

Посещение нашей делегацией думы ничего не дало. Думцы по-прежнему грозили и требовали капитуляции Совета.

Переговоры словесные кончились. Начали говорить винтовки, пулеметы и пушки.  

 

 

3

 

...Темной ночью еду в машине по городу проверять посты. Уличные фонари не горят. Слышатся отдельные выстрелы. Огромное зарево со стороны Волги зловеще освещает полнеба.

Горят вещевые военные склады. Это интенданты подводят итог краденому.

До жути напуганный, спрятался обыватель в свои норы и, дрожа, сидит без огня. Темно и жутко.

—  Стон! Кто едет?

—  Свои, товарищ.   

—  Пропуск!

Окружают машину. Закуриваем. Это пост Красной гвардии — наши ребята из железнодорожных мастер­ских.

—  Скоро, что ли, с этими думскими сволочами кон­чите? Холодно!

—  Скоро, товарищи.

—  Чего с ними растабаривать? На штыки их... Еду дальше. Из кабины сырым голосом говорит шо­фер:

—  А  ведь верно  ребята  говорят, нечего с думцами растабаривать, они время тянут, казаков ждут, в штыки их нужно, сразу на ура!..

В исполкоме. Волнующая ночь. Через каждые десять минут получаем сведения об осаде думы.

Иду наверх, к подпрапорщику Кучину, командующе-

65

му артиллерией, предъявить распоряжение бюро испол­кома о прекращении орудийного огня. Выслушав меня черноусый Кучин смеется:                                              

—  Не слушаются, дьяволы... Говорят: прекратим   а сами опять стреляют... Вот слушайте. Слышите?

—  Бум, бух, бух,—гремят орудийные выстрелы.

—   Товарищ Кучин, наши пошли в думу для перего­воров о сдаче. Как бы их не обстреляли.

—  Сейчас    кончим.—Кучин    звонит   по    телефону, стрельба стихает.

 

 

4

 

...Вваливается в исполком думская делегация. Седая дама, эсерка, истерично ломая руки, стонет:

—  Остановите стрельбу!.. Там же дети! Гимназисты, студенты!..

Хмурый часовой-красногвардеец сказал.

—  А черт их туда тащил?!

А «дети» винтовочными залпами встречали наших парламентеров.

За этой делегацией пришла другая,  потом еще не­сколько. Гнусный, трусливый торг меньшевиков о своей шкуре продолжался.         Пишем договор о сдаче думы.

        Не дождались думцы казаков. Ощетинившись штыками, Саратовский гарнизон зорко охранял подступы к    городу.    Казаки это знали и на   клич   своих   офицеров пойти на Саратов ответили митингами.

—  Ура! Ура-а! Ура-а!

Дума взята. Ведут пленных. Думцы шли, окружен­ные двумя кольцами войск. Первое кольцо —красно­гвардейцы, второе — солдаты. Васильев-Южин не дове­рял солдатам и боялся, что они дорогой переколют нем­цев; рабочие были дисциплинированны, они-то и окру­жали думцев.

Васильев-Южин шел впереди пленников.

Мне поручили принимать пленных. Огромная тол­па собралась около Совета, разгораются страсти. Тол­па вот-вот бросится на    пленных. Солдаты    обозлены.

Вызываю прапорщика Щербакова. Он вышел на крыльцо и торопит пленников быстрее проходить в дверь.

Один из солдат не вытерпел, дал по шее проходив­шему меньшевику Майзелю.

66

Товарищ, отставить! —зычным голосом крикнул Щербаков. -- Пленных судить будет суд. Никакой сти­хийной расправы.

Прапорщик Щербаков. Кто он? Как появился в ис­полкоме в ответственный момент? Он беспартийный, но сочувствующий большевикам. Как-то так получилось, что всю военную часть он взял на себя, наши прапор­щики Соколов и Жебров куда-то исчезли. Щербаков командовал войсками против думцев очень умело. Энер­гичный, выдержанный, он всем поправился.

Зная, что у нас почти нет дельных офицеров, он при­шел помочь нам в критическую минуту. Пришел и... остался на всю жизнь с большевиками, и сам стал боль­шевиком до конца своих дней.

В начале боя мы ему немножко не доверяли. Черт его знает, он ведь офицер, и в думе сидят офицеры, а ну как изменит? За ним строго следили и все его распо­ряжения контролировали.

Принимаю пленных. Идут жалкие, растерявшиеся, с поднятыми руками. Пленных помещаем в двух боль­ших залах в первом этаже.

Юнкера рвут со своих плеч погоны. Весь пол усы­пан погонами. Студенты все с повязками Красного Кре­ста на рукавах шинелей.

Вводят вождей-думцев. Чертков почти падает. Даю ему стул.

Входит статный Кучин. Пристально смотрит на плен­ных юнкеров, студентов, думцев, весело говорит:

—  Ну  вот  и  справились с контрреволюцией.  Позд­равляю тебя с Советской властью.

—  И тебя тоже, товарищ Кучин! Крепко жмем друг другу руки.

Гласных думы перевели в другое здание, рядом с Советом, юнкеров отправили в тюрьму, студентов от­пустили домой. Гимназистов в плен не брали, их прямо из думы отпустили домой.

Не было среди арестованных правительственного ко­миссара Топуридзе. Он ночью бежал из Саратова.

Переночевав под арестом и видя, что их жизни не угрожает уже опасность, думцы вновь зашумели. Вы­ставили требование: немедленное освобождение.

Я указал им в окно на стоявшую у Совета толпу, требовавшую расправы с думцами.

Присмирели.

67

Ночью небольшими группами их стали отпускать до­мой.

Повел и я своего родственника Петрова домой. Он тоже гласный думы и меньшевик. На рукаве у меня красная повязка: «Член исполкома Совета».

Дорогой я ему говорил:

— Вот, Василии, к чему привели тебя меньшевики: к офицерам, капиталистам, к врагам парода! Тебя, ра­бочего-токаря?! Подумай-ка, куда ты затесался? С какой это стороны эта сволочь тебе ближе рабочих стала?

Петров угрюмо молчал.

По городу расклеивали объявления.

 

САРАТОВСКИЙ   СОВЕТ   СОЛДАТСКИХ И    РАБОЧИХ   ДЕПУТАТОВ

 

Товарищи  и  граждане!

Свершилось страшное. Кровь пролилась.

Три дня Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских Депутатов прилагал все усилия к тому, чтобы этого не случилось»

Может быть, непростительным попустительством со стороны Исполнительного Комитета было то, что еще 26 октября решитель­но не было воспрепятствовано образованию при Думе боевого центра.

Может быть, тогда не имели места все эти воззвания бывшего Губернского Комиссара и городского головы, направленный против Советов и призывающая к гражданской войне.

То, что случилось 28 октября, готовилось врагами Совета все эти дни.

Весь день 28 октября ушел на переговоры, наши мольбы, что­бы боевой центр в Думе и все собравшиеся там организации че­стно выполнили предъявленные им Исполнительным Комитетом принятые и подписанный ими ультимативныя требования" Исполнитель­ного Комитета:

Сдача оружия и роспуск боевого центра при Думе, причем Ис­полнительный Комитет гарантировал сдающемуся лагерю неприко­сновенность. Подчинение всем мерам и распоряжениям Исполни­тельного Комитета Совета солдатских и рабочих Депутатов. Пере­ход Думы к повседневной мирной pa6oie. Изъятие обратно всех распоряжений Губернского Комиссара, городского головы и coоргaнизовавшегося в Думе комитета. Призыв населения города и гу­бернии к спокойствию и выполнению обычной работы

К сожалению, согласие на выполнение этих требований не бы­ло прямым, искренним. Переговоры затягивались. Приближался ве­чер. Нервность с обеих сторон повышалась. Залп, данный юнкера­ми со стороны Думы, послужил к началу ответной стрельбы со стороны воинских частей Совета.

Совершилось страшное. Предотвратить кровопролитие не уда­лось. Все усилия пошли на то, чтобы скорее ликвидировать столк­новение.

68

Только под утро 29 октября удалось вновь добиться вторичного согласия ... и началась сдача и разоружение юнкеров школы   прапорщиков   и     боевых  дружин,    сорганизовавшихся    при Думе.

 

ВСЯ   ВЛАСТЬ   В   РУКАХ   СОВЕТА   РАБОЧИХ   И   СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ.

К спокойствию, товарищи и граждане!

 

Приняты все меры к восстановлению и поддержанию порядка в городе и к обеспечению города извне.

Необходимо,   чтобы   обычная   жизнь   в   городе   шла  спокойным течением.

 

Исполнительный   комитет   Совета солдатских  и рабочих  депутатов.

 

 

...В городе забастовали все чиновники, а главное, почта, телеграф и. телефон.

На телефонную станцию мы послали своих товари­щей. На телеграф пошли также большевики, телегра­фисты-железнодорожники В. Синицын, два брата Тю­рины.

Саботажники на телеграфе попортили аппараты, сожгли реостаты. Связь с Москвой и другими городами была прервана. Даже тогда, когда ребята ценой огром­ных усилий исправили повреждения, соседние станции не принимали из Саратова депеш.

Комиссаром телеграфа назначили Василия Синицына.

Саботаж. Саботаж во всех учреждениях, во всем городе. И... народ повалил в исполком. Умерли все старые учреждения, а жизнь шла своим чередом и требо­вала регулирования взаимоотношения человека с чело­веком.

Исполком установил круглосуточное дежурство чле­нов исполкома. Выпала доля и мне дежурить.

Сижу в бывшем губернаторском кабинете. Идет раз­ный люд со своими нуждами. Вот стоят передо мной муж и жена, молодые обыватели, они обливают друг друга грязью, кричат, оскорбляют, и оба требуют, что­бы их защитила Советская власть!

—  Теперь  не  царский режим!— кричит женщина.— Теперь Советская власть, она даст всем свободу, хватит тебе надо мной измываться!

—  Правильно!— кричит    муж.—Теперь     Советская власть, и распутничать она не позволит!

69

«Что с ними делать? Как разобрать их дело? Это де­ло суда, но судов еще нет».

Выяснив, что у них детей нет, беру две маленькие бу­мажонки и пишу на них «развод» мужу и жене.

—   Вот,— говорю  я,  подавая  им    бумажки,— теперь вы не муж и не жена, можете расходиться в разные сто­роны.

Муж и жена сразу притихли. Испуганно берут бу­мажки и, поблагодарив, уходят. Это первый акт разво­да в Саратове, без попов, адвокатов и сыщиков.

Красногвардейцы привели арестованного Платонова, провокатора, эсера, «маяковца».

—  Где вы его взяли?—спрашиваю.

—   Бабы,   торговки,   привели   с  базара.     Конкурент, видно, по торговле. — Отпускаю красногвардейцев.

Платонов без приглашения садится в кресло. Он нагл и развязен.

Звоню по телефону наверх Антонову, говорю о Пла­тонове и предлагаю его расстрелять. Антонов отвечает, что расстрелять без суда мы не имеем права, советует направить Платонова в тюрьму.

—  Это  ты   с   Владимиром     говоришь? — закуривая, говорит Платонов.— Дай-ка мне трубку, я с ним пого­ворю.

—  Он тебе, сукин сын, не Владимир, а председатель исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов! — громко, сердито говорю я.

—  Какой ты    важный    стал,    ну    прямо    губерна­тор!— усмехается Платонов.

Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не ударить по мор­де этого наглого провокатора или не выстрелить в него.

Вызываю дежурного красногвардейца, пишу сопро­водительную  бумажку   в тюрьму.  Платонова  уводят.

То и дело приходят добровольцы-граждане с сообще­нием, что вот в таком-то доме варят самогон, что такой-то купец всенародно на базаре лает матерно Советскую власть, что попы ходят с иконами по домам и призыва­ют бога и верующих скинуть Советскую власть... При­ходят какие-то старушки и требуют задержанную пен­сию.

Тысяча дел, тысячи вопросов —и на все нужно реа­гировать быстро и правильно.

Привели пятнадцатилетнего мальчишку, ученика привилегированного    коммерческого    училища.    Маль-

70

чишка держится храбро. Его обвиняют в порче телефон, пых и телеграфных проводов.

—  Ты зачем провода рвешь? —спрашиваю.

—  Я по убеждению монархист и борюсь с больше­виками.

—  Черт с твоими убеждениями! Зачем же ты прово­да рвешь?

Мальчишка скептически смотрит на меня и, усмеха­ясь, говорит:

—  Разве вам неизвестно, что связь — это главное в борьбе?  Разрушение связи путает все карты врагов.

«Черт, действительно! Но что    мне   делать с этим щенком?»

—  Слушай ты, «монархист»! Если тебя еще раз пой­мают на этом деле... то я с тебя сниму штаны и выпорю всенародно.

Часа через два этого «монархиста» приводят снова} он рвал провода недалеко от исполкома.

—  Ты что же, хочешь, чтобы тебя    расстреляли?— спрашиваю я сердито.

—  Расстреливайте...— спокойно     говорит    этот    не­смышленыш.— Вы — нас, а мы — вас...

-— Кто вы?

—  Мы — приверженцы государя.

—  Болван ты этакий, государь-то твой в каталажке сидит ..

—  А вы не ругайтесь...

—  Я не только   буду   ругаться,   но и отхлещу тебя ремнем по заду. Где ты живешь?

—  Я не скажу.

—  Скажешь.

Я вызываю дежурного красногвардейца и нарочито грозно говорю:

—  Возьми этого арестованного контрреволюционера, посади в специальную камеру...— Красногвардеец смот­рит на меня недоуменными глазами. У нас не было во­обще никаких камер. Арестованных мы сажали в под­вал, где губернатор хранил дрова, пустые бочки и раз­ный хлам. Я подмигиваю красногвардейцу.

—  Есть! — говорит красногвардеец.

—  Ночью ему будет суд. Веди. Красногвардеец уводит «монархиста», и мне кажется,

он немного испугался.                                                   

Ночью ко мне зашел помощник начальника Красной

71

гвардии. Среди многих дел он рассказал о мальчишке Просидев часа два в холодном подвале, мальчишка стал просить прощения, назвал свою фамилию и сообщил адрес.                                                                             

Я посоветовал отправить его домой под конвоем красногвардейца, сдать родителям и посмотреть, что за родители. Так и сделали. Больше нам этот ретивый «монархист» не попадался.

Отпущенные на волю думцы усилили контрреволюци­онные действия. Выпустили воззвание к гражданам Са­ратова, послали к казакам делегацию с просьбой по­мочь им спасти город от большевиков.

Сведения мы имели тревожные, нападения ждали с минуты на минуту. Было решено: по гудку железнодо­рожных мастерских собираться всем там.

Казаки  обложили город.    Контрреволюция  подняла голову. Ждали нападения на Саратов. Старая царская

армия  разлагалась:  солдаты уходили    домой,  бросали оружие, покидали свои части. Опорой революции стала  рабочая Красная гвардия.

       ...Черной, глухой ночью, когда тишина города давит   сердце, я стоял во дворе и слушал. Тихо, зловеще тихо кругом.

Мертвящая, жуткая тишина и осенняя темь. Вот где-то залаяла собака хрипло, с надрывом. Тявкнула раз, другой и замолчала.

В комнате у меня беспорядок; книги и газеты лежали на полу, на кровати. Скалясь пустыми гнездами, лежал на столе черный наган. В углу — две винтовки в масля­ном поте. На подоконнике — граната с облезшими, ржаными боками. Тускло светит керосиновая лам­почка.

На кровати, разметавшись, спал мои товарищ Володя. Спал одетый в солдатскую шинель. Полы шинели, замызганные и рваные, свисали к полу.

Сон беспокойный. Володя во сне метался, стонал. Днем по городу ползли кровавые слухи: казаки обязательно нападут на город, ночью будет резня больше­виков; черпая сотня готовит в городе погром.

— Стреляйте! Стреляйте!

Это во сне кричит Володя. Как он устал за день!    — Володя, Володя, проснись!

Руки Володи  шевелятся, ворот шинели накрыл щеку, лезет в глаза. Голова с подушки скатилась.. «При-

72

лив крови, нужно поправить голову Володе, положить на подушку».

Пью холодный чай, подвигаю ближе лампу, читаю: «Повстанцы снова двинулись из предместья к Кон­венту. В зале заседания было слышно, как подъезжали орудия, и Лсшапдр воскликнул с актерским пафосом:

«.Мы должны оставаться на своих местах. Самое худшее, что нам грозит,— это смерть...»

Французская революция... Как давно это было... На­ша революция не похожа на французскую...

Вдруг в комнату ворвался громкий, властный, тре­вожно густой, зовущий гудок железнодорожных мастер­ских.

Гу-у-у-у-у...

Книжка моя летит в сторону.

—  Володя, Володя, тревожный гудок, вставай! Володя  быстро вскакивает. Хватает винтовку, руки

его непослушно заряжают ее. Володя бросается к двери.

—  Володя, погоди, возьми еще револьвер, а я — гра­нату.

Гу-у-у-у-у,— стонет тревожно гудок. Руки не слушаются, граната плохо пристегивается к поясу, сую ее в карман шинели.

—  Скорее, скорее!

Выбегаем на улицу. Черная, густая ночь... Спотыка­емся в выбоинах дороги, бежим кривыми переулками. Сапоги гулко бьют по камням мостовой.

В воздухе не то дождь, не то липкая изморозь. От холода по телу бегут мурашки.

На улице зовущий стон гудка громче, беспокойнее...

—  Восстание в городе контрреволюции или казаки напали?

—  Не знаю.

—  Квартиру запер?

—  Нет.

—  Ну, черт с ней! Гу-у-у-у-у,— упорно зовет гудок.

—  Скорее, скорее!

Бежим   на  широкую улицу  к посадкам.  Из-за угла наперерез нам выбегают две фигуры.

—  Володька, стой, кто-то идет.

Винтовка прыгает к плечу, щелкают затворы.

—  Жмись к стене, за камень, за уступ...

—  Стой, кто идет?!

73

—  Свои! — из тьмы сырой ночи глухие голоса.

—  Кто свои?

—  А вы кто?

Молчание... Лязгают затворы винтовок.

—  Кто «своп»? Отвечайте, стрелять будем.

—  Железнодорожники. А вы кто?

—  Мишка, ты?

—  Я.                                                      .

—  Володя, это наши.

Сходимся. Во тьме чуть-чуть различаю скуластое ли­цо Мишки Савельева.

—  Почему тревога?

—  Не знаю.

—  Бежим, братва.

—  Скорее, скорее!                                    '

В черной осенней ночи четыре пары ног гулко бьют по камням. Бежим, а навстречу нам все ближе и ближе, .тревожа сердца, призывно ревет гудок.

Перепрыгиваем через канавки, бежим поперек рель­сов. Здесь светло, холодные электрические фонари про­ложили голубую дорогу к железнодорожным мастер­ским.

Справа и слева бегут черные в ночи люди с винтов­ками и пропадают в отверстии проходной будки.

Ныряем и мы. Мимо вагонов, цистерн, разбитых па­ровозов, через горы стальных, ржавых стружек — в цех.

Вот и мрачный, грязный цех. Собираемся у паровых котлов, у машин. Закуриваем.

Кашель, тихие разговоры. Поминутно визжит блок двери, входят все новые и новые вооруженные рабочие-красногвардейцы. Молча здороваются, хмурые, встрево­женные, невыспавшиеся.

Большие круглые часы на стене показывают три ча­са утра. Гудок уже не ревет. Тихо. Слышно, как струй­ки пара, прорываясь через арматуру, свистят:

С-с-с-с-с...

Кричат мою фамилию. Иду. Усталый голос старого большевика Андрея Агеева, весной вернувшегося из да­лекой ссылки, говорит:

—  Осторожно узнай, все ли партийцы пришли.

—  А сколько должно быть?

—  Двадцать восемь.

Иду, считаю. Двадцать семь. Кого-то нет. Силюсь вспомнить.

74

—  Андрей, двадцать семь, кого-то нет.

—  Верно, Алешка в командировке. Зови всех на ка­наву.

—  Товарищи, на кана-аву-у!

Черной лавой, щетинясь трехгранными штыками, по­валили все на канаву.

С раздетого паровоза говорит Агеев-

—  Товарищи красногвардейцы! Вас сюда созвали на защиту революции. В городе неспокойно...

Топот ног заглушает речь Агеева. Это спешат запоз­давшие красногвардейцы.

—  Тише! Тише!

—  С  женами  долго    прощались,    опоздали,— язвит кто-то.

—  Тише, товарищи!

—  ...В    городе    неспокойно,— продолжает    Агеев.— Окрыленная   керенскими     генералами   контрреволюция зашевелилась и у нас. Под городом стоят две дивизии оренбургских и уральских казаков... Черная сотня гото­вит еврейский погром. Собираются громить рабочие по­селки, громить Совет рабочих и солдатских депутатов... Гарнизон разлагается, солдаты бегут по домам — им ос­точертела война... Главной вооруженной силой, органи­зованной и дисциплинированной силой, являетесь вы — Красная   гвардия  рабочих.  На   вас  лежит обязанность не дать разгуляться контрреволюции. Связь с другими городами у нас прервана, телеграф и почта не работа­ют... Кругом саботаж!.. Мы должны быть начеку каж­дую минуту... Сейчас мы должны по требованию Совета выделить людей для охраны города, вокзала, почты, те­леграфа, мастерских. Пойти на помощь к Совету... Днем вам будет смена. Как придут люди на работу в мастер­ские,   мы  их   пошлем  дополнительно  к    вам  в отряды. ' Пойдут все рабочие мастерских и депо. Я окончил, това­рищи. Начальник Красной гвардии здесь?

—  Здесь.

—  Согласно инструкции выводите людей.

—  Станови-и-ись!

Длинной шеренгой    становится    по   сборному   цеху Красная гвардия.

—  Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!

—  Первый, второй, третий...

—  Сколько  всех? — спрашивает Агеев.    Он  еще не слез с паровоза.

75

—  Двести двадцать восемь с половиной!             

—  То есть как это с половиной?                           

—  Петька Полдюймовый прибежал...

—  Хо-хо-хо! — несется под   стеклянную крышу цеха веселый смех гвардейцев.

Петька Полдюпмовын, маленького роста паренек лет пятнадцати, стоит в первой шеренге и, уставив светлые глаза на штык своей винтовки, в улыбке широко рас­крыл рот.

Разделились на отряды. Я повел свой отряд к зда­нию Совета.

Черная ночь молчалива, сеет мелкий дождь. В домах и домишках темно, не горят фонари и на улицах.

—   В ногу, товарищи! Ряды не ломай!

Грохает отряд по мостовой, повизгивает колесами отрядный пулемет.

В Совете мы заняли посты, пулемет затянули на балкон.

Меня вызвали к председателю губисполкома Влади­миру Павловичу Антонову.

В кабинете накурено, на столе в стаканах остывший чай. Ссутулившись, что-то пишет зампред исполкома Васильев-Южин. На диванах спят люди; среди спящих узнаю Степана  Ковылкина, нашего железнодорожника.

—  Сейчас мы с тобой поедем к казакам на вокзал. Туда приедет казачья делегация для переговоров,— ска­зал мне Антонов.

Борода у него всклокочена, глаза от бессонницы крас­ные, курит он беспрерывно.

— Сеть! — отвечаю я.

По темным, пустынным улицам несется наша маши­на на вокзал. Нас часто останавливают:

—  Стой! Пропуск.

Эго Красная гвардия железнодорожников на посту. Мелькают перед фарами машины знакомые лица ра­бочих.

Приехали на вокзал, прошли в комендантскую ком­нату. Антонов здоровается с рабочими-гвардейцами. Са­димся и ждем делегатов-казаков. Хочется спать, шестой час утра. Сколько уже было бессонных ночей!..

Приехали казаки-делегаты, размещаются на стульях, гремят шашками. Казаки все пожилые, степенные, с ме­далями и крестами на груди. Представляемся, знако­мимся. Длинная,  неловкая   пауза.   Казаки   молчат. Ог-

76

лядываем друг друга недоверчиво, как встретившиеся на лесной тропе, в глухом лесу незнакомые охотники. Заговорил Антонов.

Антонов говорил о русской революции, о рабочих и крестьянах, о контрреволюции, но в своей речи он про­водил красной питью, что в Саратове тридцать тысяч вооруженного гарнизона, что поголовно вооружены, об­учены военному делу все рабочие. Давал понять ка­закам, что с нами связываться опасно, нас голыми ру­ками не возьмешь...

—   Высказывайтесь, товарищи!—закончил   Антонов. Ответную заговорил рябой, чернявый казак, вертя в

руках «хворменную» фуражку с острыми краями.

—  Да она что ж тут высказываться-то?.. Войны и мы не хотим... Верно, станишники?

—  Верно! Что и говорить. Войны никто не хочет!— охотно хором подтвердили казаки.

— Так вот я и говорю...— продолжал чернявый ка­зак.— Мы, конечно, ничего, ежели в городе нет беспо­рядков... мы сами домой хотим, на што нам война?..

Казаки сидят на стульях вдоль стены комендантской. Прямые, подтянутые, пожилые, с бородами. Гремят ме­далями и крестами, как лошади сбруей. Они похожи лицами на святых со старинных икон.

Тихо, под шумок, разговариваю с оренбуржцем. Оренбуржец поддакивает, соглашается, но, по-видимо­му, из дипломатической вежливости. Улучив момент, он пытливо спрашивает:

—  А вы кто сами-то будете?

—  Я — солдат, товарищ, как и вы. Вместе по око­пам горе мыкали, вшей кормили.

—   И на фронте были?

—   Был, и ранение имею, и кресты.

—  В каком полку были?

Подробно рассказываю о фронте, где стоял наш полк; где был в боях, называю фамилии начальников дивизии, командиров полков, местечки, крепости.

Казак пытливо слушает, лицо его светлеет, он улы­бается. Поверил.

—   Верно. Были и мы там.— Казак угощает меня ма­хоркой из расшитого цветами кисета.

__ Так вот, товарищ,— говорю я,— мы, большевики,

не хотим больше войны  и братскую кровь проливать...

—  Это што и говорить, верно,— соглашается казак.

77

Поговорили хорошо, «по душам», натянутость про­шла. Казаки заговорили, кто о чем думал, о чем ныло сердце. Прощались с нами за руку.                     

— Вы бы нам знающего человека в полк прислали, он бы все разъяснил по форме,—просили на прощание казаки,— а то смута идет промеж нас, и офицеры об­ратно же...

Мы обещали послать им «знающего человека».

Послали к казакам Степана Ковылкина. Ковылкин митинговал по казачьим частям весь день и вернулся в Саратов вместе с казачьей делегацией из восьми че­ловек. Эта вторая делегация приехала посмотреть «раз­рушенный» большевиками город. Казаки привезли на­каз.

Заседал в полном составе исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Антонов дал слово для оглашения наказа бравому казаку. Гулко кашлянув, поправив портупею шашки, казак начал чи­тать:

«Общее собрание комитетов частей второй Оренбургской казачьей дивизии, сосредоточенной под городом Саратовом, 6 нояб­ря 1917 года под председательством 15-го Оренбургского полка есаула Пащенко, постановило: послать в город Саратов делегацию в составе восьми человек с председателем нашего собрания. Избран­ной делегации завтра в 8 часов утра отбыть по назначению. Деле­гации предлагаем:

1)   Заявить,   что   части   второй   Оренбургской   казачьей   дивизии прибыли под  Саратов по распоряжению  Временного правительства, имевшего в виду беспорядки в нем.

2)   Проверить спокойствие  в гор.  Саратове, о чем  нам заявили две делегации оттуда.

3) Решить и выяснить вопрос обо всех арестах в связи с поли­тическим моментом.

4) Предложить восстановить прессу на принципах свободной печати.

5) Просить собрание, в котором будет наша делегация, вынести постановление на предложение нашей делегации и об отношении к политическому моменту.

Председатель собрания подъесаул, Пащенко.

Секретарь младший урядник, Быков.

Прочитав наказ, бравый подъесаул подошел к пред­седателю Антонову и положил ему наказ.

— Ну что ж, товарищи казаки, говорить нам долго

78

не о чём. Вас ввели в заблуждение бежавшие из Сара­това контрреволюционеры... Город, как видите, не раз-рушен, живет нормально, заводы работают... Что каса­ется арестов... то мы будем и впредь арестовывать во­ров, погромщиков и контрреволюционеров. Предлагаю делегации осмотреть город, казармы, тюрьму, а вечером соберемся для вручения вам ответа на ваше заявле­ние.

Задвигались стулья, загремели казачьи шашки. Со­брание закрыли.

Покатали делегацию по городу, накормили вкусной кашей, а вечером Антонов зачитал решение исполкома. Решение твердое, безоговорочное, принятое днем испол­нительным комитетом:

«Исполнительный комитет, обсудив все требования казаков, вынес следующее постановление:

1) Предлагается казакам выехать отсюда на свои старые стоянки, где они были до вызова.

2)   Всем собравшимся на своих старых стоянках воз­будить ходатайство об отправлении их  на родину или на фронт, по их усмотрению.

3)   Делегация должна письменно отказаться от вся­кого вмешательства в нашу политическую борьбу и от всякого содействия противнику.

4)   Всем  частям, которые стоят под Саратовом,  на­правиться  на  старые стоянки, для  чего дается срок в размере двух суток с момента прибытия делегации об­ратно.

5)   На  своих  старых стоянках быть  не позже утра 10-го числа сего месяца».

Председатель делегации, раскланиваясь, принял из рук Антонова решение исполкома.

Антонов, отдав бумагу, объявил:

— Переходим к очередным делам. - Делегатов до вокзала провожали красногвардейцы.

Временного правительства не стало, казаки заволно­вались. Рядовые казаки потребовали отправки домой, приказывать теперь некому. Офицеры уговаривали идти на фронт, война еще дымилась, казаки отказались и твердо решили идти полками домой в свои станицы.

Уральским и оренбургским казакам дорога домой шла через Саратов, через Волгу. Моста через Волгу тогда не было, ходили паромы.

Отказавшись идти на фронт, казаки потребовали от

79

железной дороги большие составы, чтобы двигаться большими массами. Это было очень опасно дли Сара­това. Воинских частей в Саратове почти не осталось; вся надежда была только на Красную гвардию, но и ее было очень мало.

Домой шли они организованно, полками, сотнями, в полном вооружении — с артиллерией, пулеметами, под командованием монархистов-офицеров.

Мы подавали казакам маленькие составы, везли их в Саратов, завозили в тупики и, окружив Красной гвар­дией.— разоружали.

Мы знали, что казаки по существу своему контрре­волюционны и по науськиванию своих офицеров могут напасть на город, на Советы.

—  Не пропустить пи одного вооруженного казака за Волгу! — приказал Антонов.

Холодное осеннее утро. Сижу в прокуренном ваго­не— штабе Красной гвардии, хочется спать. Трещит телефон, беру трубку. Говорит с вокзала начальник от­ряда гвардии   Синицын:

—  Пришел эшелон  казаков уральских,  сорок ваго­нов. Двадцать  мы отцепили  потихоньку...  казаки  спят. Сейчас эти двадцать отправили вам на товарку, быстро разоружайте  и  гоните состав  на    Увек,  на  переправу. Как отправите, звони  мне — двинем  к вам    остальные двадцать...

—  Слушай, Вася, а вы сами не сможете на вокзале разоружить  эти  двадцать  вагонов?  Хорошо  было  бы..

—  Людей у  меня нет, всего двадцать человек,  как бы стрельбу не    о I крыл и, а на вокзале    много народу разного.  Быстрей своих   разоружай,  а то    как бы эти здесь не забуршили.

—  Есть! Гони состав.

—  Состав отправляется. Слушай, а что делать с дву­мя казачьими офицерами, вчера арестованными?

—  За что арестовали?

—  Требовали вагонов, грозили револьверами.

—  В каких чинах они?

—  Черт их знает! Я же не был в армии. У одного на погонах три звездочки, у другого — четыре.

—  Хорошо. Держи их под арестом до тех пор, пока не отправим всех казаков за Волгу, а тогда с пассажир­ским отправь и офицеров, только смотри в эшелон к казакам не сажай.

80

—  Понятно. С пассажирским.

—  До свидания. Иду разоружать.

—  Счастливо. Выстрой действуйте.

Кладу трубку, иду в барак, там мое войско.

—  В ружье!

Начальнику станции дан приказ: идущий состав направить в тупик.

У нас два пулемета и сто человек красногвардейцев-рабочих.

Подходит эшелон. Паровоз пронзительно свистит. В некоторых вагонах открыты двери, видно лошадей и казаков. Поезд остановился. Оцепили вагоны.

—  Сдавайте оружие!

Казаки растерянные, некоторые поднимают руки кверху.

—  Что же вы,    братцы,  свои мы,  русские,    домой едем...

—  Оружие все сдать!  Кто  попытается  прятать или окажет сопротивление — будет расстрелян на месте!

Из вагонов выбрасываются винтовки, револьверы, пики, пулеметы, патроны, имущество связи.

В среднем вагоне шум, бегу туда. Два красногвар­дейца теребят здорового казачину, бородатого, не от­дающего винтовку.

—  Не шуми, дядя, если жить хочешь!— направляю ему в лицо револьвер. Кричу на гвардейцев:

—  Чего рты разинули?! Винтовку отобрать, его аре­стовать.

Казака выбрасывают из вагона. Кто-то бьет его по шее.

—  Не драться.  Отвести  в  штаб.— Казак дергается, кричит:

—  Разбойники, лошадь-то, лошадь как моя?! Высунувшись  из  вагона, другой  казак,  держась за

дверь, успокаивает:

-- Не  тужи,  станишник,  не  пропьем  твою лошадь,

довезем до станицы, ежели товарищи не отнимут.

Оба эти казака пьяные. Остальные без сопротивле­ния отдают оружие. Некоторые заплетали револьверы и бомбы в хвосты лошадей, но красногвардейцы находи­ли и там.

Через полчаса разоруженных казаков отправляем на Увек, отпускаем и пьяного, он напуган, кланяется в по­яс, благодарит:

81

— Простите, братишки, по пьяному делу шумел, а на черта оно мне, оружие, навоевался, хватит. Спасибо за доброе, што отпустили, коня жалко...

Так эшелон за эшелоном разоружили обе казачьи дивизии и еще многих, шедших с фронта домой...

Захожу в барак. Уставшие, по веселые ребята сор­тируют отнятое оружие.

Красногвардейцы — это не солдаты, это котельщики, слесари, токари, литейщики... рабочие.

Родная братва! Товарищи! Оплот революции, боль­шевики-ленинцы!

—  Ребята, на кой черт вы пики-то сюда натащили, ведь это дрова, а не оружие.

—  «Дрова»,— возражает мне    котельщик    Костя.— Ты знаешь, как они в пятом году кололи нас этими пи­ками-дровами...

—  Рубите их и — в печку,— говорю я.

—  Это можно, дерево сухое, тепло в бараке будет, ВО!

Костя поднимает большой свой черный палец. Меня вызывают к телефону.

 

 

5

 

...Арестовали и привели в исполком начальника гар­низона генерала Заяц. Высокий старик с седыми усами, стройный для своих лет.

Генералу поставили вопрос «в лоб»: с нами или про­тив нас. Генерал ответил:

—  Мой отец был крестьянином. За    двадцать пять лет военной службы дослужился до офицерского чина прапорщика. Более двадцати пяти лет и я тянул лямку рядового офицера-артиллериста. Дослужился до полков­ника и вышел в отставку генерал-майором. В четырна­дцатом году меня мобилизовали, и я опять служу. Я всю жизнь жил с солдатами... и люблю их,— думаю, что    и солдаты меня любят. И вот теперь, когда раскололась Россия пополам, вы спрашиваете, с кем я пойду? С кем же мне идти? Я не барин, не   помещик, земли у меня нет... да ничего нет. Всю жизнь я жил на жалованье... Им есть чего защищать, за что бороться, а я буду за­щищать только свою честь. Я солдат, и, куда мои братья солдаты пойдут, я буду с ними...

—  Господин  генерал,  а если солдаты ваши пойдут

82

по несознательности куда не нужно, на явную гибель и вы с ними пойдете? —спросил я генерала.

— Что делать?!—генерал развел руками.—И жить, и погибнуть я хочу только с солдатом-мужиком... Я сам мужик.

Посоветовавшись между собой, мы отпустили генера­ла домой, взяв с него честное слово офицера не вмеши­ваться в политическую борьбу.

Через несколько лет я встретил похоронную процес­сию. Покойного везли  на пушечном лафете, провожал почетный военный    эскорт, оркестр играл    похоронный марш.  Это хоронили бывшего генерала  Заяц.  Он так и не уехал из Саратова, не уходил и из Красной Армии. ...Газеты кадетские, меньшевистские, эсеровские тра­вили новую власть с остервенением. Поливали грязью, писали разную ложь, а хуже того — призывали населе­ние не подчиняться «насильникам», призывали восстать с оружием в руках и свергнуть большевиков.

Наше бюро, работавшее круглые сутки, подняло во­прос о враждебной нам прессе. Сделав информацион­ное сообщение, Антонов предложил закрыть все враж­дебные нам газеты. Поднялся спор. В особенности ратовал против закрытия П. А. Лебедев. При голосовании он остался одиноким.

Утром я явился в меньшевистский партийный коми­тет, Крытый рынок № 12, и предъявил мандат и постановление    исполкома  о    закрытии    «Пролетария    По­волжья» — меньшевистской газеты.

Меня обступили меньшевики. Они возмущались, кри­чали:

—   Как вам лично не стыдно?! Вы рабочий и выпол­няете отвратительные    функции душителя    свободного слова! Выполняете роль полицейского, жандарма! Сотни лет русский народ боролся за свободу слова, а вы снова душите ее! Опомнитесь! Ваши вожди в Совдепе — Анто­нов и Васильев —ослепли от власти, они ведут к гибе­ли революцию!

—  Хватит меня агитировать!—сердито   ответил я.— Лучше бы шли    помогать рабочим    налаживать   свою жизнь, а не науськивать на них казаков и черную сот-ню! Давайте архив!                                                                

—  Можете обыскивать! Вам нужно привыкать к ро­ли жандармов! --усмехаясь, сказал    штатный оратор и бывший комиссар труда Гутерман.

83

Я и два красногвардейца, взятые мною из штаба, осмотрели столы. Все было чисто, ни единой бумаж­ки. Успели все спрятать. Мы опечатали пустые столы и ушли.

 

 

6

 

...Враг не, дремал. Белое офицерство на Дону стало организовывать свою армию, вооружаться против Сове­тов. Потянулись на Дои и саратовцы: юнкера (их за­чем-то освободили из тюрьмы), офицеры, студенты. По­текли и деньги на Дон из саратовских банков.

Глубокой ночью Антонов позвал к себе в кабинет меня и Весина.

—  Садитесь, товарищи. Все, что я вам сейчас ска­жу,— тихо    заговорил    Антонов,— абсолютная     тайна: никто, кроме нас, сидящих здесь, не    должен знать, о -чем мы будем  говорить, ибо «тетеньки» из интеллиген­ции могут раззвонить по городу, и дело сорвется, а это будет измена революции...

— В чем дело, Владимир Павлович?

— Дело в том, что некоторые банки финансируют начавшееся движение контрреволюционных генералов на Дону—Корнилова, Алексеева, Каледина и других, а потому быстро и решительно нужно захватить источни­ки их питания — банки. Поняли? Согласны?

—  Согласны.

—  Если  из  нас троих, здесь сидящих,  кто прогово­рится,  выход    один — пулю  в  лоб,— Антонов,  ладонью подняв свою бороду к носу, сверлил нас глазами.

Решили завтра захватить все банки, а уж потом до­ложить исполкому. Антонов назвал наше совещание ини­циативной группой.

Пасмурное, холодное утро. Ветер песет по дорогам сухой снег. Я даю начальникам отрядов Красной гвар­дии адреса банков, которые нашел в телефонном спра­вочнике Инструктирую, что и как делать при оцеплении банков. Отряды посылаю смешанные — из рабочих-железнодорожников и солдат. Солдатам мы не совсем до­веряли. Все начальники отрядов — железнодорожные рабочие.

Неумело, не по-военному скомандовав, повел свой первый отряд в двадцать человек Сергей Кособокое. За ним пошел второй о гряд, третий...

84

Разослав отряды, поехали на машине и мы -- Антонов, Весин и я —отнимать капитал у капиталистов.

Приехали в Государственный банк. В банке чиновни­ки и публика нас встретили воем и истерикой. Кроме чиновников красногвардейцы задержали и всех вклад­чиков, пришедших в банк за деньгами. Никого —ни из банка, ни в банк.

На улице собралась большая толпа, крики:

— Большевики грабят банк!

Идем в кабинет к директору. Встретил нас «сам». С широкой, седой, холеной бородой, важный, с брюхом. Объясняем цель визита, диктуем: дать сводку операции банка на сегодняшнее число, опечатать денежные кла­довые и кассы.

Директор испуган, но хитро сопротивляется. Он веж­ливо, мягко говорит:

—  Я отвечаю только перед    центром, вам же я не подчинен...

Полились убеждения и доказательства со стороны Антонова. «Сам» не сдавался, время шло, нужно ехать было по другим банкам. Когда «переговоры» затяну­лись, я не вытерпел и пригрозил директору арестом.

Угроза от человека в рваной солдатской шипели с наганом за поясом подействовала на директора, и он сдался. Ворча и поглаживая бороду, он горестно ска­зал:

—  Я подчиняюсь насилью, только насилью!.. «Завоевав» первый госбанк, поехали дальше.

Итак, мы ездили из банка в банк и везде встречали одну и ту же картину. Задержанную отрядом в банке волновавшуюся буржуазию мы выпускали из золотой тюрьмы домой, а чиновников заставляли работать над сводками.

Во всех банках мы наталкивались на самый ярый саботаж чиновников. Чиновники нам заявляли, что на­ши требования о составлении сводки невыполнимы, что это дело пяти дней, кто понахальнее, те уверяли, что сводку могут дать через месяц-два, не раньше.

Саботаж был ясен для нас, и мы спокойно говорили чиновникам:

—  Домой пойдете тогда, когда будет готова сводка.

—  А если для этого понадобится год? —кричали чи­новники.

85

— Будете сидеть здесь год,— невозмутимо отвечали   мы.

Видя, что большевиков не напугаешь и не обманешь, чиновники сдавались, и самая последняя сводка посту­пила к нам в двенадцать часов ночи.

Не обошлось и без курьезов. Посланный мною отряд под командой железнодорожного рабочего Черненко по­пал не в банк, ему указанный, а в «Страховое общест­во», так как банк из этого помещения давно перешел в другое и только в книжке телефонной значился его пре­жний адрес.

Ошарашенные налетом «страховики» пытались было доказать, что они-де не банк, а «Страховое общество», но... Черненко был непреклонен, и «банк» был им ата­кован.

Самым последним местом, и довольно-таки скан­дальным, было казначейство. В казначейство мы попа­ли только в двенадцать часов ночи, и отряд красногвар­дейцев публику продержал (согласно инструкции) до нашего приезда.

Нас встретили таким истошным воем, что в здании стекла дрожали...

—   Безобразие! Нас весь день голодными держите!

—   Господа хорошие, мы тоже ничего не ели, — отве­тили мы.

Около Волжско-Камского коммерческого банка нас встретила делегация «думских деятелей». Солидные бо­родатые дяди в шляпах, котелках.

—  Остановитесь, что вы делаете?! — истерично кри­чал один из деятелей, трагически протягивая к нам руку.

—   Вы   посягнули   на  священную  частную  собствен­ность!— кричали думцы, окружив нас.— Вы показывае­те пример другим! Анархия! Грабеж!

Делегация думцев была из меньшевиков, эсеров, энесов.

В час ночи мы, голодные и усталые, сделали доклад исполкому о захвате банков и извинились, что сделали это без санкции исполкома.

Исполком, выслушав доклад «о лихом деле», при­знал захват банков своевременным  и  правильным.

Антонова назначили комиссаром финансов, меня — заместителем комиссара.

Я уволил всех директоров в банках и назначил сво­их комиссаров.

86

Только в Государственном банке комиссар Племян­ников, бывший эсер, назначенный Антоновым, был бан­ковский работник, а мои все комиссары — молодежь зе­леная: гимназистки Аня Пытина, Клавдия Ершова, Юдя Шлоссберг, два парня из технического училища и двое рабочих.

В мою обязанность и комиссаров входила единствен­ная функция: не давать денег буржуазии, не давать утекать капиталу на сторону.

Сижу в общем зале бывшего губернаторского дома. Большой стол накрыт зеленым сукном. Я сижу на угол­ке, передо мной блокнот с типографским оттиском на листочках: «Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Г. Саратов». Это — блокнот. За один листочек из этого блокнота любой буржуй за­платил бы большие деньги. На листках из блокнота я пишу своему комиссару в банк: «Выдать столько-то рублей такому-то». Комиссар банка дает свою подпись, и только тогда вкладчик получит деньги. Без этих под­писей кассир банка не выдает ни копенки.

Большой хвост очереди стоит двумя петлями вокруг стола. Откуда-то все узнали мою фамилию. Фигуры стоящих в очереди — все солидные, богато одетые, хотя некоторые из них, идя в логово большевиков, одевались победнее. Здесь заводчики, пароходчики, купцы, спеку­лянты, торгаши, рантье, помещики. Люди всех возра­стов, мужчины и женщины, но моложе тридцати-сорока лет в очереди пет.

Было установлено: каждый вкладчик может полу­чить в месяц не более двухсот — двухсот пятидесяти рублей. А денег у каждого в банке тысячи, и хочется их взять. Да и на торговые операции нужны деньги.

Я неумолим. Двести пятьдесят — и все! Плачут, ста­новятся на колени, пытаются целовать руки, некоторые женщины строят глазки. Один старик от самой двери «шел» к моему столу на коленях. Он умолял выдать ему «кровные» пятьдесят тысяч.

— Двести пятьдесят рублей, больше не имею права.

Старик разыграл обморок.

До чего же было тяжело и омерзительно занимать­ся этим делом!

Однажды пришел ко мне за деньгами мой бывший хозяин —пароходчик Степан Николаевич Шишкин. Его я сразу узнал, он меня — вряд ли, но, по-видимому, на-

87

ведя справки обо мне, узнал, что грозный комиссар фи­нансов не кто иной, как Федька, кочегар, плававший двенадцатилетним мальчишкой у него на «Трудолюби­вом» и которого он за десять рублей в месяц эксплуа­тировал сверх всяких человеческих норм.

—  Здравствуйте,    Федя,— прошептал    сладко    над моим ухом Шишкин.— Не узнаете разве    меня?    Я— Шишкин, хозяин «Трудолюбивого».

—  Моя фамилия такая-то,— громко говорю я. В за­ле  тишина,    все    прислушиваются.— Вас,    гражданин Шишкин, я знаю. Что скажете?

—  На ремонт пароходов деньги нужны, — уже гром­че,  но еще со сладинкой  говорит    Шишкин.— У меня команды  двенадцать    человек,  им    ежемесячно нужно платить...  Потом  котельщикам,  котлочистам, в завод... Да вы сами хорошо знаете, что    такое зимний ремонт пароходов...— Шишкин  улыбается,  смотрит  заискиваю­ще.

Я озадачен. Действительно, как быть в таком слу­чае? Пароходы нам нужны — это первое, и второе — команде платить жалованье тоже нужно, команда-то это ведь тоже рабочие...

—  Вопрос  ваш  принципиальный...— говорю  я.— До­ложу   исполнительному  комитету.  Завтра  придете, и я вам скажу решение. Следующий!

—   Благодарю вас, благодарю вас,  а...  вот обыденных-то... двести  пятьдесят рублей-то...    выдайте, пожа­луйста.— Старик Шишкин не стоит    на    месте, а весь трясется, качается, семенит ногами.

Выписываю ему двести пятьдесят рублей, и он, окрыленный, мячиком отскакивает от моего стола.

И вдруг оказывается: в очереди находится очень мною заводчиков, пароходчиков, коммерсантов, кото­рым требуются деньги не на личные потребности, а на ремой!, оплату рабочим, покупку материалов, на покуп­ку товаров. Требуются большие тысячи.

Отсылаю их всех до «завтра». И все-таки, уходя, каждый из них рвет «законные» двести пятьдесят руб­лей.

Вечером докладываю Антонову о положении дел. После долгих исканий пришли к выводу, что делать не­чего, деньги, по возможности, нужно давать. Но, чтобы нас не обманули, пусть за деньгами приходят вместе с хозяевами председатели завкомов с ведомостью на за-

88

работную  плату  рабочим  и  ведомостью, обоснованно;'! покупкой материалов для завода, парохода и т. д. — А как бы И) с торговцами?

Не давать ни копейки, кроме двухсот пятидесяти рублен,—устало говорит Антонов.— В общем, гляди в оба. Если будут сомнения, приходи ко мне, смеете об­мозгуем...

Но нам обоим попятно, что меры наши паллиатив­ные и буржуи нас обманут и деньги растащат...

Я сказал Антонову, что запомнить в лицо всех бур­жуев очень трудно, прямо невозможно, и что многие из них приходят за двумястами пятьюдесятью рублями через два-три дня, нужна какая-то регистрация на этик жуликов.

Тут же бюро исполкома постановило выделить мне секретаря финансовой комиссии. Со мной стала рабо­тать Алла Пытина.

Однажды восемнадцатилетний комиссар банка Юдя Шлоссберг, придя из банка, заявила мне:

—  Мои банк лопнул.

Юдя, очень красивая девушка, всегда серьезная и деловая.

Мы, все сидящие за столом, рассмеялись.

—  То есть как это    лопнул? Что    же, твой банк — труба, что ли, водопроводная?

—  Так  и лопнул! — серьезно, деловито подтвердила Юдя.— В банке нет больше денег... Там теперь только проделывают какие-то товарные операции.

А что за товарные операции, я совершенно не знал. Хотя Антонов и читал нам лекцию в ту памятную ночь, когда готовились захватить байки, о работе банков, по в голове остался какой-то туман. Назначение слов: акцептанты, лимит, авизо, дебет, кредит—ничего ре­ального не представляло. Мы были круглые невежды в банковских делах.

 

 

7

 

...Я получаю много писем с угрозами убить меня, растерзать, разбить башку...

Эти злобные письма все похожи одно на другое. Вот одно как образец:

«Комиссару, большевику подлому Федьке...

Тупорылая ты сволочь!  Грабитель чужих денег, опомнись, под-

89

лец, подумай, даром тебе этот грабеж не пройдет. Помни, подлец, если ты не послушаешь этого голоса и не перестанешь ужимать деньги честных людей—с тобой жестоко расправятся: из твоей расстрелянной подлой башки потечет гнусная твоя кровь.

Правда и бог на нашей стороне. Сроку тебе даем три дня. Не опомнишься — смерть!

Народные мстители».

Я приношу письма Антонову, он бегло просматрива­ет и, усмехаясь, говорит:

—  Все под пулями ходим. А все-таки поставь в зале одного красногвардейца с винтовкой.

—  А зачем?

—  А так. Буржуазия ужасно боится рабочего с вин­товкой. Вооруженный рабочий наводит на них паниче­ский страх...

Поставили на пост в зал красногвардейца, но дело от этого не изменилось.

До меня дошли слухи, что комиссары банков берут взятки. Антонов уехал в Москву; я сообщил о слухах заместителю председателя Васильеву-Южину.

—  Нужно    проверить,— сказал    жестко    Васильев-Южин.— На нас не должно пятнышка быть!

Уговорили брата Шлоссберг пройти по банкам и да­вать взятки комиссарам. Деньги пометили. Шлоссберг ушел, а в душе у меня нехорошо: ведь это прямая про­вокация, но как же иначе проверить? Где другой выход? Нет его. А может быть, эти слухи — клевета врагов? Посмотрим.

На девушек и рабочих ребят я крепко надеялся, а вот техников (так звали учеников среднетехнического училища) я почти не знаю. Девушек рекомендовала Аня Пытана. Это ее подруги по гимназии, с которыми она работала в политических кружках, которые пришли в партию большевиков, искренно преданные револю­ции. Рабочие моей рекомендации, железняки, эти не подведут. Техники рекомендованы Антоновым, и я их не знаю.

Пришел Шлоссберг и принес ужасные вести. Два комиссара банка взяли по пятидесяти рублей... Изве­стие это обухом ударяло меня по голове.

—  Кто?!!

— Техник немец Ферштер и... рабочий Костя Седиков...

Костя Седиков... Сколько лет я его знал по мастер-

90

скнм! Часто видел я, как ярко-рыжая его голова тор­чала спелым подсолнечником где-нибудь на паровозе Знал я его, веселого, жизнерадостного. Знал его в гроз­ное время, он всегда был впереди, шел с винтовкой Ко­стя Седиков...

Одно время, несколько месяцев, я жил с ним в од­ной комнатушке; он был одинок, как и я. Жили друж­но, но часто, странно, Костя был неплатежеспособным. На_ другой день после получки у Кости не было ни ко­пейки денег. Нужно было платить за квартиру, жить до получки. Костя виновато улыбался и обещал отдать в следующую получку. Костя кровь о[ крови, плоть от плоти рабочий, и вот... А ведь я рекомендовал его, я ру­чался за него...

Когда комиссары банков стали собираться в испол­коме, я вызвал их по одному и отбирал у них револь­веры. Они спрашивали:

—  Это почему? Как же мы без оружия?

—   Вам заменят новыми.

Разоружил Костю и Ферипера, позвал всех комис­саров в отдельную комнату. Собрались.

—  Товарищи! — обратился я  к собравшимся.— Сре­ди  нас оказались  негодяи,    взяточники.    Это  Седиков и  Ферштер...  Седиков,  и ты, Ферштер,   идите  к столу. Выкладывайте все из    карманов и    кладите на    стол. Ну!—Я направил револьвер на взяточников.

И вот они, меченые деньги, у Седикова и техника. В комнате тишина, какая-то девушка плачет. Пришли два красногвардейца и увели преступников.

Докладываю Васильеву-Южину. Он, слушая меня, что-то пишет.

- Ну? - откинувшись от стола, сказал Васильев-Южин.—Что ты предлагаешь?

—  Сейчас же, сию минуту, вывести их во двор и рас­стрелять  обоих   в  присутствии  всех   комиссаров!..—от­ветил я Васильеву-Южину.

—  Не нужно, отправь их в тюрьму, потом разберем­ся.—Васильев-Южин   брезгливо    махнул    рукой.— А... этот Седиков рабочий?

—  Да,— подтвердил я.

—  Удивительно! - Васильев-Южин      наклонился    к

столу и снова начал писать.                                    

На меня напала такая усталость, что я еле держался на ногах.

91

 

8

 

...Меня, Сухова — рыжебородого, веселого солдата с огромным красным бантом на шипели — и старейшего большевика Мицкевича уполномочили проверить тюрь­му, освободить неопасных, проверить служащих тюрьмы и вообще «навести порядок» там.

Пришли в тюрьму. Ходим по этому гнусному учреж­дению, где люден держат, как зверей, в клетках, на замках. Ходим в сопровождении комиссара тюрьмы. В тюрьме не оказалось ни одного политического преступ­ника. Все камеры наполнены шпаной, ворами, грабите­лями.

Когда мы входили в камеру и комиссар нас рекомен­довал, со всех сторон неслись крики:

—  Братишки, пи за што сижу! Гад буду, зря поса­дили!  Голодом морят нас здесь! Кругом революция, а нас здесь держат, как и царь!

Мицкевич — по натуре очень мягкий человек. Не­смотря на то что в девяностых годах был в ссылке, пе­режил пятый год в Москве, старейший большевик, ка­зался он мне кабинетным интеллигентом «не от мира сего»...

—  Вы за что сидите? — обратился он к вору с на­хальным лицом, всех больше вопившему о том, что он зря сидит.

—  Отец, гад   буду, ни за што! — притворно плакси­вым голосом заныл вор.

—  В чем вас обвиняют?

—  Да пришили ограбление магазина на      базаре... В натуре это не я!

—  Давно сидите?

—  Скоро три месяца, за царских палачей страдаю! Батя, освободи! Ведь магазин-то буржуйский, а вы про­тив буржуев!

К Мицкевичу полезли со всех сторон воры с прось­бой об освобождении, Мицкевич записывал в книжечку жалобы арестантов.

Когда вышли в коридор, я предложил пойти в кабинет комиссара тюрьмы и там уже разбирать дела.

Мы просматривали дела арестантов — все они были уголовные: вор. грабитель, убийца, аферист. Мицкевич готов был всех выпустить; мы с Суховым были за дифференциацию.

На  нашей    стороне    был  и    комиссар тюрьмы. Не придя ни к какому соглашению, решили наш спор

перенести в исполком.

Я попросил комиссара свести меня в камеру к Седикову.

Седиков сидел в одиночной камере в столыпинской политической тюрьме. Одет он был в серый шерстяной арестантский бушлат, брюки и арестантскую круглую шапку. Обросший рыжеи щетиной, он был бледный, с синими кругами под глазами.

Я попросил комиссара оставить нас одних. Комиссар ушел. Седиков молча, скривив лицо, смотрел на меня. Костя, ты понял, осознал, что ты наделал?— спро­сил я.

— Понял...— Седиков заплакал.

—  Ты опозорил не только себя и меня, рекомендо­вавшего тебя, ты опозорил всех рабочих железнодорож­ных мастерских! Нас теперь может всякий облаять во­рами... Как ты пошел на это? Зачем? Ты что же, стал врагом революции?

—  Нет, никогда   не был...— всхлипывая, ответил Седиков.

Во мне боролись два противоположных чувства к Седикову: жалость и злоба. Я решил снять с него позор.

—  Костя! — сказал твердо я.—Вот тебе карандаш и бумага. Напиши: «Я опозорил своих товарищей. Не же­лаю жить преступником, я ухожу из жизни. Прошу то­варищей простить меня. Седиков». А вот тебе избавле­ние от позора — я положил на тюремный столик револь­вер и вышел в коридор.                                               

 

Мы стояли с комиссаром в коридоре и курили. Ко­миссар что-то говорил, но я ничего не понимал. Сжав зубы, я ждал выстрела. Ждал долго. Выстрела не по­следовало. Я вошел в камеру. Седиков, положив на стол голову, плакал.

—  Не хочешь? — спросил я.                                

—  Не  могу,- захлебываясь    слезами,    ответил  Седиков.

Я вышел  из  камеры,    револьвер    сунул в карман. Щелкнул замок, мы пошли к выходу.

— Ты что такой бледный? — спросил комиссар.

Что мог я ему ответить?

Как-то летом в восемнадцатом году я встретился с

93

освобожденным Седиковым. Седиков, видимо, меня поджидал.

—  Здравствуй, — сказал Седиков. Он протянул мне руку.

—  Здравствуй,— ответил я,— но руки я тебе не по­дам.

—  Ты меня презираешь? -— Презираю.

—  Тогда прощай.

—  Прощай.— Я быстро пошел.

На другой день ко мне пришел Алексей Тимофеев и сказал:

—  Вчера Седиков застрелился. Меня словно ударили в грудь.

—  И стрелялся-то,    рыжий,    непутево,—-продолжал Тимофеев,— выстрелил себя в правый бок, в кишки, а потом переложил револьвер в другую руку — выстрелил в левый бок... Лучше бы, конечно, в висок или сердце... Ужасно мучился, кричал...

—  Умер? — хрипло спросил я.

—  Почти до утра жил... Я был в больнице... Узнал меня, помахал рукой...

—  Говорил что-нибудь?

—  Нет, только стонал и метался.

—  Записки никакой не оставил?

—  Нет. Сгубили карты дурака. Ведь он был страст­ным  картежником  и  всегда    проигрывал,  вечно ходил без денег, в долгу... Вот и взятка в банке пошла бы   на карты...

Комок подкатил к моему горлу. Я молчал.

 

 

9

 

...Живет новая власть в Саратове, но живет еще и старая — дума. Думцы выпускают бюллетени, призыва­ют к борьбе с большевиками. Вся нечисть контрреволю­ции собралась вокруг думы. Исполком решил ликвиди­ровать думу, как старорежимное учреждение, а думцев   разогнать.

С отрядом Красной гвардии идем ликвидировать ду­му. На улице хороший день. Думу оцепили. Красногвар­дейцы вошли в помещение, в зал заседаний думы. Аре­стовали всех думцев, находившихся в это время там, от­правили их в тюрьму.

94

Всех чиновников собрали на митинг. Говорил Анто­нов с небольшой трибуны, мы стояли около него. Анто­нов призывал чиновников работать с Советской властью, ибо власть рабочих и крестьян; призывал к совести чиновников, говорил, что они потому стали ин­теллигентами, что за их учебу платили рабочий и му­жик. Много еще говорил Антонов прекрасного и прав­дивого...

Чиновников было много. Во время речи Антонова они вели себя вызывающе, делали циничные заключе­ния, выкрикивали оскорбительные словечки, смеялись, когда Антонов говорил о будущем социализме, всяче­ски мешали говорить.

Мы стояли около Антонова; красногвардейцы — вдоль обеих стен зала; прямо перед нами — балкон, наполнен­ный чиновниками.

Когда Антонов, заканчивая речь, крикнул: «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!»,— с балкона прогремели два револьверных выстрела в нас, пули шлепнулись в стену сзади трибуны.

Было эго очень неожиданно. Но еще неожиданнее раздался залп из винтовок красногвардейцев в потолок. Посыпалась с потолка штукатурка на наши и чинов­ничьи головы.

Ой, что тут было! Крики, вопли, истерики. Чиновни­ки, осыпанные мелом, штукатуркой, метались по залу, натыкались друг на друга, кричали, точно пришел ко­нец света. Два толстых чиновника, спасая свою шкуру, ухитрились залезть под стол друг на друга...

Как только на выстрелы с балкона раздался залп из пятидесяти винтовок красногвардейцев, мы тут же бросились на балкон поймать стрелявших, но балкон был уже пуст. Красногвардейцам отдано распоряже­ние: не стрелять без команды.

Когда пыль в зале немного осела, начали поднимать с пола и отпаивать валявшихся в обмороке чиновников. Канителились долго. Наконец кое-как все успокоилось, и... Антонов стал продолжать говорить о социализме.

Не знаю, с перепугу или сумел повлиять своим крас­норечием Антонов, но чиновники согласились прекра­тить саботаж и работать с Советской властью. Вынесли соответствующую резолюцию.

А негодяев, стрелявших, несомненно, в Антонова, не нашли.

95

 

10

 

...Однажды утром к дому исполкома собрались сотни женщин — жены офицеров. Кто-то собрал этих барынь, организовал и привел громить большевиков. Женщины громко визжали и пытались пролезть в дверь исполко­ма. Дверь закрывала мощная фигура, в сажень ростом, солдата Кузнецова. Огромный и спокойный, он говорил:

—  Гражданки, спокойнее... Не лезьте сразу все.

Со сбившимися набок шляпами, с красными лицами, растрепанными волосами наседали на Кузнецова эти барыни, жены офицеров. Они пытались оттолкнуть Куз­нецова и пролезть в исполком.

Вышли на крыльцо несколько вооруженных красно­гвардейцев, но дело было деликатное: женщины. Крас­ногвардейцы смущенно смотрели на бушевавшую толпу нарядно одетых барынь и не знали, что им делать.

—  Хамы!   Мерзавцы!— кричали   женщины.— Пропу­стите нас, мы в морду наплюем вашему Антонову! На­ши мужья на фронте (на германском) защищают роди­ну, а вы здесь морите их семьи голодом!

Женщины пришли за пенсией. Это было неожиданно для исполкома. Мы даже не подозревали, что в Сара­тове имеется столько офицерских буйных жен.

Антонов с балкона обратился к женщинам, уверял их, что исполком сегодня же займется их вопросом и ре­шение опубликует в газете. Просил мирно разойтись по домам.

Антонов ушел с балкона, но женщины не расходи­лись, бушевали и вот-вот начнут бить камнями окна исполкома. К офицерским женам примыкали те, кому Советы были не нужны. Все кричали и грозили. Дело становилось опасным. Этот «бабий» бунт мог вылиться в погром Совета.

Какой-то красногвардеец выкатил на балкон пуле­мет и зычным голосом крикнул:

—  Расходись,  стрелять  буду!  Даю  сроку  пять  ми­нут!— и прицелился из пулемета в толпу.

Как ветром сдуло всю ораву от исполкома, и ус­талый Кузнецов, защищавший дверь, пошел обедать.

...Царские учреждения в городе не работали, и их функции кое-как пес исполком. В доме губернатора ста­ло тесно. Решили перейти в другое помещение.

Антонов пригласил  меня пойти с ним поглядеть по-

96

мещенне для исполкома. По дороге Антонов неторопливо говорил:

— Расширяемся, Федор. Скоро у нас будут свои уч­реждения: суд своп классовый, коммунальный комисса­риат, земельный... Все это сейчас разрабатывается в центре...

Мы пришли на Константиновскую улицу в здание крестьянского банка [Советскую, где сейчас помещается областной комитет КПСС.

]. Швейцар пропустил нас беспре­пятственно, хотя и был выходной день. Пришел смотри­тель здания, и мы начали добросовестно смотреть это большое помещение в три этажа.

Еще далеко не все важные учреждения были в на­ших руках. Огромная Рязано-Уральская железная до­рога управлялась ставленниками буржуазии. Дорога ог­ромная: от Саратова до Москвы, Смоленска, Астраха­ни, Уральска. Управляют этой махиной кадетствующие чиновники-инженеры. Правление дороги в Саратове, ап­парат чиновников саботирует, дорога замирает, нужно что-то делать.

Решили арестовать все правление дороги во главе с начальником — Акоронко. Вечером в морозный день по­шли красногвардейцы арестовывать главных саботажни­ков дороги. К двенадцати часам ночи они уже были все в здании исполкома. Испуганные, они сидели в большом зале с узелками и ждали своей участи. Сидели злые, молчаливые. Охранял их красногвардеец — слесарь же­лезнодорожных мастерских.

Когда Антонов пришел в зал и объяснил им причину их ареста, они молчали. Единственный из них, инженер Бенешевич, крупный специалист по котлам, которого знали рабочие, выступил с речью.

—  Для меня понятно,— говорил Бенешевич громко, уверенно.— Мы для вас враги, мы служили капитали­стам, с которыми вы боретесь, по... и вы ведь тоже слу­жили им! Вот он, например, — Бенешевич указал на сто­ящего с винтовкой красногвардейца,— разве мало поло­жил   прибавочной   стоимости  в   карман   капиталистов? Много! —Красногвардеец нахмурился.—Мы тоже рабо­тали на капиталистов, но мы не    капиталисты, мы ин­женеры, такие же рабочие...

—  Хы! —усмехнулся  красногвардеец.— Рабочие!

—  Да, да, рабочие, по с большим знанием, мы ин-

97

теллигентные рабочие, и мы вам не враги... Это первое А второе —чисто практическое: ведь, арестовав нас вы оголили дорогу, а управлять дорогой —дело очень слож­ное, и... думаю, что без нас вы не справитесь, прямо го­ворю...

—  Как-нибудь справимся!— резко сказал    тут   же сидящий Степан Ковылкин.

—  Без инженеров? Нет.    Раз ты не    машинист, то будь ты сто раз революционер, паровоз ты не сумеешь вести...— Бенешевич говорил смело, как будто он «свой» и говорит «со своими». Правда, он десятки лет жил око­ло рабочих и знал их.

—  Я человек    беспартийный,    моя специальность — паровые котлы, паровозы... В партийные    распри я не вмешиваюсь, я не понимаю теперешнего хода револю­ции, но как бы то ни было, дорогу строили рабочие, му­жики и мы — инженеры, мы ее должны сохранить, она народная... Я даю честное слово инженера, что я к сабо­тажу отношусь отрицательно, я не саботажник, я инже­нер-рабочий, мое место у паровозов, а не в, канцелярии и... не в тюрьме, я не заслужил ее.— Бенешевич сел.

—  Господа! — сказал Антонов.— Мы выслушали речь господина Бенешевича, говорил он за себя...

—  Только за себя,— подтвердил Бенешевич.

—  Мы сейчас обсудим вопрос о вас и минут через десять сообщим вам свое решение.

На бюро решили: арестовать Акоронко, его помощ­ника и еще двух инженеров-черносотенцев. Подержать их немного в тюрьме, а потом выслать из Саратова. Всех остальных арестованных инженеров отпустили до­мой, взяв с них слово, что они честно будут работать.

...По инициативе Саратовского исполкома был соз­ван съезд железнодорожников Рязано-Уральской доро­ги. Съезд признал устранение головки дороги — Акорон­ко и других — правильным.

Съезд избрал Совет комиссаров РУжд. Председате­лем  Совета  комиссаров избран Степан  Ковылкин.

Вот и железная дорога перешла в наши руки!

 

 

11

 

Поступило в исполком заявление саратовских же­лезнодорожников. Железняки требовали передать им здание института благородных девиц, находящееся не­далеко от мастерских, для своего клуба.

98

Институт-это большое, белое здание старинной постройки, уютно стоит в вековом парке, выходя фаса дом на пустынную площадь. Институт когда-то был за городом, но теперь деревянные домишки железнодорож­ников стали его соседями. В институте учились дочки дворян, помещиков, офицеров. Заведение это было при­вилегированным, закрытым. Кроме дочек дворян туда никого не принимали.

Антонов послал меня обследовать пригодность зда­ния под клуб железнодорожников. Я пригласил поехать со мной Аню Пытину. «Она, вчерашняя гимназистка,— думал я, — знает, как обращаться с барышнями и жен­ским начальством, а я человек грубоватый: рабочий, солдат, как бы не обидеть ненароком кого, и так кри­чат, что большевики хамы, разбойники, а это дело дели­катное, шуму много будет и вред партии...»

Дали мне машину с брезентовым верхом, и покатили мы с Пытиной ликвидировать вековое дворянское гнез­до. Едем. Пытина рассказывает о монастырской жизни институток, я слушаю, брезент на машине похлопывает.

Входим во двор, институт огорожен высокой белой каменной стеной, как тюрьма. Парадная стеклянная дверь. В вестибюле умопомрачительная чистота, ковры, цветы, стоит огромный, весь в золотых позументах, швейцар с булавой. К нам подошла какая-то дама, оде­тая в синюю форму, спросила, что нам нужно.

—  Начальника института,— сказал я. Дама ехидно улыбнулась:

—  Простите, у нас женское закрытое учебное заве­дение, у нас—начальница.

__ Ну, давайте начальницу! — сердито сказал я, до­садуя на свою промашку.

Через две-три минуты вышла из боковой двери вели­чественная, седая, полная дама, тоже в синей форме. Волосы на ее голове лежали, как корона, и была она очень похожа на портреты царицы Екатерины П. Дама через лорнет осмотрела нас, и... моя юная большевичка не выдержала и по старой привычке сделала этой даме глубокий реверанс. Мне было и смешно, и досадно. Да­ма улыбнулась и наклонила голову:

—  Прошу ко мне.

Я вошел в кабинет начальницы, а моя помощница, по-видимому, испугалась и осталась в вестибюле.

Одет я был в солдатскую шинель, с револьвером на

99

поясе. Я дал даме прочитать мой мандат и ордер на ос­мотр и занятие помещения. Начальница стала читать, и красные пятна появились на се пудреном лице.

—  Я не могу вам показывать институт. Он в веде­нии центра, я вам не подчиняюсь,— сказала взволнован­но начальница, вставая. Встал и я.

—  Придется подчиниться, нам многие не хотели под­чиняться, но мы заставили, —• жестко сказал я.

—  Что же вы хотите?

—  Я уже сказал вам: осмотреть подробно все зда­ние.

Начальница с раздражением сказала:

—  Нижний этаж я вам покажу, а верх... верх толь­ко через мой труп...

—  Что за тайна у вас там наверху: склад оружия, пулеметы, спрятанные юнкера?

—  Боже мой! Что вы говорите?! В верхних этажах девушки, институтки, вверенные мне...

—  Я не съем ваших институток, идемте.

Мы пошли осматривать нижний этаж. За нами увя­зался какой-то педагог в мундирном фраке, похожий на Добчинского из «Ревизора» Гоголя.

Мы осмотрели лазарет, церковь, очень странную и мрачную, где впоследствии железняки устроили театр, разные кладовые. Я решительно двинулся по чугунной лестнице наверх.

—  Остановитесь, что вы делаете?! — трагически за­кричала начальница.— Сюда не входил ни один посто­ронний мужчина! Это распоряжение императрицы!

Я шел на второй этаж; за мной семенила какая-то «вобла» в синем платье, начальница вопила внизу, гого­левский тип во фраке суетился около начальницы.

Иду длинными коридорами; потолки сводчатые; ви­сят керосиновые лампы в белых абажурах. Весь Сара­тов освещался электричеством — здесь были еще керо­синовые лампы...

Навстречу попадались бледнолицые институтки в раз­ноцветных юбках, синих, зеленых, красных, белых. Де­вушки встречались со мной, смешно приседая; я кивал головой и шел по коридору, «вобла» семенила за мной.

—  Что они у вас как разноцветно одеты? — спросил я «воблу».

—  Каждый  класс  имеет  свой  цвет...— пролепетала «вобла», оказавшаяся классной  надзирательницей.

100

Все двери в комнатах были стеклянные. Я шел, ос­танавливался у дверей, заглядывал в комнату, пример­но прикидывал, сколько будет там квадратных аршин, записывал в блокнот, шел дальше.

Когда я добрался наверху до больших комнат и хо­тел заглянуть туда, надзирательница загородила дверь.

—  В чем дело?

—  Сюда нельзя,—чуть слышно сказала она.

—  Почему?

—  Здесь святая святых, сюда даже родители не до­пускаются... матери, женщины.— «Вобла» твердо сжала тонкие губы и сверлила меня маленькими глазками.— Только государыня может войти сюда  беспрепятствен­но...

—  Но почему? — У меня мелькнула мысль: пли ору­жие здесь, или контрреволюционеры спрятались.

—  Здесь   дортуары,   спальни   институток.— «Вобла» закрыла глаза и сложила на тощей своей груди руки.

— Подите и скажите, чтобы девушки оделись и вы­шли, а я все равно должен осмотреть это помещение.

—  Ну?!

Склонив голову, надзирательница молча стояла. Женщина ни с места. Я    рванул дверь и    вошел в «святая святых».

—  Ох! — слабо пискнула    «вобла» и опустилась    на корточки у двери.

Вместо пулеметов я увидел ряд кроватей, застелен­ных белыми пикейными одеялами, столики-тумбочки с затейливыми кружевными покрывалами, картины на стенах и больше ничего. Людей здесь не было.

Я спустился в первый этаж. Гоголевский тип ждал меня. Мы вышли во двор и пошли в общежитие учите­лей, классных дам и прочей челяди закрытого дворян­ского заведения.

Гоголевский тип после осмотра каждой квартирки характеризовал обитателя его. И не было чернее кра­сок, какими раскрашивал этот «Петр Иванович Добчинский» своих коллег.

В кабинете Антонова я рассказывал о посещении института благородных девиц. Антонов смеялся.

—  Это тебе, брат ты мой, не   думу брать и не на фронте воевать, тут дело деликатное...

Помещение института благородных девиц исполком постановил передать железнодорожникам. Агеев лико-

101

вал, он был инициатором захвата этого помещения. Но нас опередила хитрая начальница, и мы получили от народного комиссара просвещения Луначарского сроч­ную депешу: «Институт не трогать до весны, до сдачи экзаменов, до каникул».

Андреи рассвирепел, кричал:

— Это что же такое?! Дворянские дочки занимают прекрасное помещение, в котором плетут сети контрре­волюции, а дети рабочих брошены на улицу! Сегодня же возьму взвод красногвардейцев и разгоню всю дво­рянскою свору к чертовой матери!

Агеева долго успокаивали, доказывали, что до вес­ны потерпеть можно.

Весной железняки вселились в это бывшее дворян­ское гнездо. Агеев сам составил текст огромной вывес­ки, которую водрузили на здании:

«Дом труда и просвещения».

Буква «и» на вывеске плохо была сделана и чита­лась, как буква «к». И получалось: «Дом труда к просвещения».

Много лет, проходя мимо и читая эту надпись, я воз­мущался этим полуграмотным названием клуба.

 

 

12

 

...Контрреволюция поднимала голову все больше. Власть трудящихся мешала жить паразитам, и они из­ворачивались на все фасоны: организовывали разные клубы, союзы, товарищества, корпорации. Под разными названиями и вывесками, но суть была одна: сверже­ние Советской власти.

В Саратове самостихийно организовался «союз фрон­товиков». Организовал и возглавлял этот союз махро­вый контрреволюционер офицер Шварцкопф.

В то время можно было любому человеку организо­вывать любые союзы, военные отряды, устраивать раз­ные собрания и митинги, не спрашивая на то разреше­ния власти.

Свобода! Крой кто во что горазд! Контрреволюцио­неры это положение хорошо использовали.

Официальная цель такого союза была материальная помощь фронтовикам —офицерам и солдатам. Был от­дельный офицерским союз, но после разгона его офице­ры не ушедшие на Дон к генералу Каледину, приюти­лись в «союзе фронтовиков». Теперь уже на офицерах

102

не было ни погон, ни кокард, и ходили они в потрепан­ных шинелях, так что в общей массе сходили за солдат.

Исполком давно знал о существовании этого «сою­за»; знал об его контрреволюционной подоплеке, но по­ка ничего поделать не мог. Дело было сложное, в этом «союзе» были и настоящие солдаты, много раненых, больных, разных калек, пострадавших на войне. Разо­гнать его не было повода, а прищемить язык офицерам тоже нельзя: «Свобода слова». Ребят наших там не бы­ло, послать некого, все работники исполкома и партии несли многочисленные нагрузки и работали день и ночь. Терпели до поры до времени, знали: не вытерпит контрреволюционное офицерство, выкажет себя. Так и случилось.

Исполком стал получать от этого «союза» ряд требо­ваний. Союз категорически требовал пищи, одежды, де­нег, квартир, лечебной помощи больным и инвалидам. Что могли, давали, но у нас у самих ничего не было: ни хлеба, ни одежды. Были одни «керенки» — деньги. Деньги были оригинальные — в двадцать и сорок руб­лей, квадратные, желтые, липовые бумажки. Деньги эти давали в зарплату целыми простынями, не разрезая, как обои на стену. Смотришь: идет по улице человек, под мышкой у него здоровенный сверток трубкой денег. За мешок этих «керенок» можно было купить одно ведро мерзлой картошки...

«Керенками» деньги называли потому, что они вы­пущены были при власти Керенского.

Трудно было жить молодой республике! Однажды в зимний морозный   день   Шварцкопф по­вел своих подопечных на «тихий» штурм исполкома.

В этот вечер исполком заседал в большом зале. Чле­нов исполкома было много — человек сорок. Теперь Са­ратовский исполком не был только городской организа­цией, а был уже — губернской и назывался: исполком рабочих и крестьянских депутатов. В исполкоме заседа­ли крестьяне от всех уездов Саратовской губернии. Бы­ли секции: рабочая и крестьянская. Работал губернский Комитет бедноты.

В разгар заседания, когда разбирался важный воп­рос о хлебе для заводов, послышался какой-то гул в нижнем этаже исполкома. Как буря, гул приближался к нам наверх. И вдруг с треском раскрылись обе поло-

103

винки двери, м мы увидели большую толпу людей в сол­датских шинелях. Впереди толпы были трое или четверо на костылях.

—  А! — выла толпа. —В тепле и   светле сидят!! Вот они где!

Передние ряды, увидев заседавших рабочих и кре­стьян, смущенно замолчали, задние напирали на них. В толпе было человек двести солдат, они заполнили всю комнату.

Все заседавшие схватились за револьверы. Быстро поднялся   Васильев-Южин  и  шагнул   навстречу толпе:

—  Кто вы такие? — громко сказал он.— Как вы ос­мелились ворваться на деловое заседание избранников народа? Зачем вы пришли, кто вас звал?

Васильев-Южин в эту минуту был героичен. Наусь­киваемая офицерами толпа голодных и злых солдат моментально могла нас смять и разгромить исполком. Момент был исключительный...

Передние ряды молчали, задние выкрикивали: — Мы требуем! Мы кровь проливали! Засели тут на теплых местечках!

—  Ваше   заявление   будет   рассматриваться    сего­дня,— сказал  Васильев-Южин.— Сейчас рассматривает­ся вопрос о хлебе для города, о хлебе   для всех, а не только для вас... В городе нет хлеба, и исполнительный комитет, уполномоченный всеми крестьянами и рабочими губернии, знает, что ему делать. Нужд много, вы не од­ни... Темные личности  капиталистов и  контрреволюци­онных офицеров сеют смуту среди населения и вас. Кто вас привел сюда? Пусть он выйдет и скажет, зачем он вас привел.

Толпа молчала. Выкрики прекратились. Никто на призыв Васильева-Южина не выходил.

—  Мы  не враги революции,  а  избранные  народом, и те, кто пытается сорвать важную нашу работу, будет жестоко наказан!..— Уже гремел, а не говорил Василь­ев-Южин...

В это время подняли переполох в исполкоме все телефоны, вызывали красногвардейцев, но их в зда­нии было очень мало, не более двух десятков, и вот они-то, гремя винтовками, бежали теперь в зал засе­дания.

Увидев вооруженных рабочих и не зная их числен­ности, фронтовики «из благоразумных» стали поспешно 104

ретироваться. Густая вначале толпа таяла, как снег под огнем. Шварцкопф сбежал первый.

Идите с миром по домам, идите с твердой уверенностью, что исполком рабочих и крестьян   окажет вам помощь всеми средствами, какие у него есть, - закончил Васильев-Южин

Фронтовики быстро ушли. Объявили перерыв засе­дания.                                                            

После перерыва Антонов доложил исполкому, что толпу привели офицеры, смяв двух стоящих на посту красногвардейцев; цель их была арестовать членов исполкома и разгромить Совет. Многие из фронтови­ков были вооружены. Выслушав Антонова, исполком вынес решение:'«союз фронтовиков», возглавляемый контрреволюционным   офицерством,   распустить.

А утром Красная гвардия шла на ликвидацию этого «союза». Союз помещался на Московской улице в быв­шем дворянском собрании. Когда красногвардейцы оце­пили здание и хотели войти в помещение, оно оказа­лось запертым изнутри. На стук никто не выходил и двери не открывал. Нужно было ломать тяжелую ду­бовую дверь. Откуда-то появились ломы, топоры, и вмиг дверь превратили в щепы. Очертя голову, со шты­ками наперевес бросились красногвардейцы по лестнице наверх.

— Товарищи! Товарищи! Вас пулеметом сверху мо­гут срезать! — кричал командир отряда, но его не слу­шали, и все бежали наверх, побежал и командир.

Наверху никого не оказалось. Не было ни карточек, ни списков членов «союза»; никаких документов в поме­щении «союза» найдено не было. Кем-то предупрежден­ные офицерики скрылись и унесли архив...

...Постепенно налаживались и заработали советские учреждения: почта, телеграф, телефон, коммунальный, финансовый отдел, отдел печати и продовольствия.

А с продовольствием было плохо. Продовольствен­ные комитеты, созданы при Керенском, всеми силами старались не дать большевикам хлеба. Лозунг капиталистов «Костлявой рукой голода задушить революцию» проводился в жизнь неуклонно прихвостнями буржуа - Исполнительный комитет решил дело продовольст­вия взять в свои руки. В январе было принято решение, исполкома и издан приказ по губернии и городу:

 

ПРИКАЗ

всем гражданам гор. Саратова и Саратовской губернии.   В целях урегулирования продовольственного дела по Сарат. губ.   Исполни­тельный Комит. Сар. Совета Раб., Солд. и Крестьян.    Депутат, предлагает к немедленному осуществлению следующего:

I

1.   Продовольственные        Комитеты — Саратовский   Губернский, Уездные,   Городские,    Районные  и  Волостные    Саратовской  губер­нии, упраздняются, и действовавшее «Временное  Положение»  Вре­менного правительства о местных продовольственных органах в ча­сти, касающейся состава этих комитетов, отменяется.

2.   Предметы  ведения  и  права     Продовольственных   Комитетов, перечисленные во Временном  Положении Временного Правительства о  местных  продовольственных  органах,  переходят  к  соответствую­щим   Советам   Рабочих,   Крестьянских  и   Солдатских   Депутатов.

3.  Саратовская   Губернская,   Уездныя,   Городския,   Районныя   и Волостныя  Продовольственныя  Управы упраздняются и заменяются Советами  Комиссаров по продовольствию,  назначаемыми соответст­вующими С. Р., Кр. и С. Депутатов.

4.  Все  продовольственные  органы,  сформировавшиеся   и  дейст­вующие не на основах, в    данном приказе    изложенных, считать распущенными.

II

1.  Все   продовольственные  запасы  и  товары,  находящиеся    на складах  железных  дорог,  транспортных  фирм,  пароходных  приста­ней, торговых и промышленных заведений, а также и в распоряже­нии   воинских   частей,   общественных   организаций   и   частных   лиц, должны быть в особо объявленный срок переданы в распоряжение Губернского Совета Комиссаров по продовольствию.

2.  Во   избежание   неравномерности   питания   отдельных   частей губернии, нормы душевого    потребления    продовольствия и предме­тов   первой   необходимости,  устанавливаемый   местными   продоволь­ственными  органами,   представляются   на  утверждение   Губернского Совета Комиссаров по продовольствию.

III

1.  Всякие вывозы продовольствия  и товаров допускаются лишь в  адрес  продовольственных  органов и  производятся  лишь  по  рас­поряжению  Губернского Совета  Комиссаров  по  продовольствию.

2.  Всякие  грузы,   не   исключая   и  следующих   транзитом,   адре­сованные в частный адрес, подлежат реквизиции.

IV

Все  закупленные,   хранящиеся   и    перевозимые   грузы,   вопреки данному приказу, подлежат конфискации.

Продовольственные   органы   имеют   право   реквизировать   труд  учащихся высших и старших классов средних учебных заведений и

106

 

интеллигентных  работников   для  работ  в  продовольственной организации.

VI

VII

Все ранее изданные приказы местных Советов Р., С. и К  Деп. противоречащие данному приказу, отменяются.

VIII

Проведение в жизнь настоящего приказа возлагается на мест­ные Советы Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов.

 

Исполнительный ком. Сарат. Совета раб., крестьян, и сол датских депутатов.

Саратов, 18 января  1918 г.

 

В каждое учреждение   были   посланы   комиссары.

Петя Алексеев был назначен комиссаром печати. Пи­терский рабочий, сосланный из Питера в Саратов, Алек­сеев работал на заводе «Жесть». Завод «Жесть» был гнездом подпольщиков-большевиков. В 1916 году Алексеева арестовали жандармы и посадили в тюрьму. В тюрьме долго держали его, а накануне революции на­правили в ссылку, в Сибирь. Но Алексеев не доехал до места назначения, освободила революция, и он вернулся в Саратов.

— Понравился мне этот город,— говорил впоследст­вии Алексеев о Саратове.

Исполком приступил к национализации фабрик, за­водов и типографий.

Алексеев в сопровождении двух красногвардейцев пришел в типографию Рабиновича и предъявил ордер на конфискацию типографии. Старик Рабинович затряс­ся от злобы и жадности. Алексеев стал обходить типо­графию, остановился около рабочих, стал с ними гово­рить. Стоявший сзади Алексеева хозяин типографии, ус­лышав от Алексеева, что он навсегда и безвозмездно теряет свою типографию, вынул незаметно из кармана револьвер и выстрелил в затылок первого комиссара печати. Алексеев упал мертвый. Поднялась в типогра­фии суматоха. Рабинович скрылся.     

 

 

13

 

...Новый 1918 год. Встретили мы Новый год скромно, в исполкоме.

Васильев-Южин очень интересно рассказывал о сво­ем знакомстве с В. И. Лениным за границей. Впервые я услышал имя Ленина ласкательно: Ильич. В рассказе своем Васильев-Южин называл Ленина Ильичей.

— ...Я участник московского восстания,— рассказы­вал Васильев-Южин,— приговоренный заочно к смерт­ной казни, к повешению, бежал за границу. Побег мне устроила наша партия. И вот я на границе в местечке... Нашел указанного мне человека, по-видимому контра­бандиста, заплатил что следует и жду переправы...

Проходит ночь, я не сплю, с нетерпением жду пере­правы. Вот уже петухи запели, совсем светло, а за мной все не идут. А я лежу в сарае, запертый на замок. Вдруг, когда уже рассветало совсем, приходит ко мне - в сарай мой хозяин-проводник и говорит: «Берите ваш че­моданчик, пошли за границ}'».— «Как, днем, сейчас?!»— «Не беспокойтесь,— говорит,— вот вам пропуск. Иди­те прямо на мост, там будет стоять солдат, дайте ему пятак, пройдете мост и будете уже за границей...»

Берет меня сомнение, но делать нечего, иду. Вот уже и мост, и солдат стоит с ружьем около моста, по мосту проходят люди. Вынул я из кармана пропуск, мельком взглянул на него и обмер... Пропуск был на имя жен­щины, какой-то Лукерьи сорока лет. Что делать? Под­вох? Иду, даю солдату пропуск, пятак и жду, что сей­час он меня схватит, засвистит в свисток и меня аресту­ют. Солдат, не читая, сует пропуск за обшлаг шинели, пятак кладет в карман и говорит вежливо: «Проходи­те...»

Вот как. ходили у нас за границу! — смеется Василь­ев-Южин.

Васильев-Южин рассказал, что Ленин послал его во время восстания матросов на броненосце «Потемкин» с директивами партии в Одессу. Но, когда Васильев-Южин добрался до Одессы, «Потемкин» уже ушел в Румынию.

— ...И вот,— рассказывал дальше Васильев-Южин,—

охранка усердно разыскивает учителя математики Ва­сильева, чтобы повесить его на перекладине, а Василь­ев, но уже Васильев-Южин, хлопочет перед министер-

108                                               

ством о принятии его в университет на юридический факультет. Так я стал юристом,—закончил интересный рассказ Васильев-Южин.

Мы, молодежь, слушали его с восхищением. Рассказывали свои похождения    и   другие    старые большевики: Кирилл Плаксин, Лебедев, Антонов.

Пропев «Интернационал», мы разошлись по домами на дежурства.

...Подошел срок годовщины Февральской революции. Исполком решил устроить демонстрацию.

Рабочие колоннами подходили к Радищевскому му­зею. Там был устроен митинг. Потом демонстранты шли по Московской (Ленинской) улице, свернули на Ильин­скую, с Ильинской голова демонстрации свернула на Скобелевскую.

В демонстрации участвовали помимо рабочих еще солдаты и Красная гвардия. Шествие было торжествен­ное: несли алые знамена, оркестры гремели бравурные марши, настроение было веселое...

Я шел в колонне рабочих-железнодорожников. Око­ло цирка вдруг застрочил пулемет. Кто стрелял и в кого — неизвестно. Красногвардейцы и солдаты откры­ли стрельбу по цирку и угловому дому, где помещался трактир.

Поднялась паника, демонстранты бросились врас­сыпную. Вынув из кобуры револьвер, я стоял на углу и пытался разобраться в суматохе.

Свернувшая на Скобелевскую улицу голова демон­страции продолжала идти вперед. Я догнал, присоеди­нился к ней и пошел дальше. Впереди меня в рядах шел Антонов. Я попал в ряды незнакомых мне людей. Шли, а сзади нас на Ильинской улице гремели выстрелы. Прошли Вольскую улицу. Идущий рядом со мной плен­ный однорукий венгерец, черный и злобный, выхватил из кармана револьвер и выстрелил, как мне показалось, в Антонова, шедшего впереди нас.

Венгерца я схватил за шиворот, своих никого не бы­ло, мы стали кричать друг на друга, и в это время опять загремели выстрелы. Кто стрелял, в кого —я опять не понял.1

Вмиг остаток демонстрантов разбежался. Многие бро­сились в гостиницу «Астория». Я забежал в ворота ти­пографии и встал в нише.

Пули, чиркая по камням и асфальту тротуаров, вы-

109

зывали синие вспышки. Стоял и думал: «Восстание? Провокация? Кто начал стрелять? Что теперь делать? Где товарищи? Где Антонов?»

Решили идти в исполком.

В исполкоме я застал взволнованных товарищей. Пришел Антонов. Открыли экстренное заседание испол­кома. Товарищи рассказывали о своих впечатлениях и догадках. Но кто стрелял и почему — мы не знали.

Во время заседания узнали    скорбную весть:  убит секретарь  исполкома   тов.    Циркин.    Почтили   память Циркина вставанием. Труп Циркина принесли в испол­ком  и положили внизу в комнате, где недавно лежал . труп Пети Алексеева, первого комиссара печати.

Кто-то из товарищей рассказал, что, когда началась стрельба, Циркин стоял около пожарной части на углу Скобелевской и Ильинской улиц, против Крытого рын­ка. Демонстранты толпами бежали и прятались в во­рота пожарной части. К Циркину вплотную подбежал высокий человек в солдатской шинели, что-то крикнул и выстрелил Циркину в голову. Циркин упал, а убийца в суматохе скрылся.

Выбрали комиссию, которая должна разыскать вра­гов, стрелявших в демонстрацию, разыскать убийцу Циркина.

В красном гробу и с музыкой отнесли мы Циркина на площадь к театру, где лежал Петр Алексеев. Кого еще ждет эта могила?

На траурном митинге на площади Антонов говорил речь, предупредил контрреволюционеров, что расправа с ними будет беспощадная.

Циркина я мало знал. Он был студент Саратовского университета. В партии до захвата власти я его не видел. Не был он ни в партийном комитете, Крытый ры­нок № 10, ни на собраниях. Нас, большевиков, тогда было очень мало, и мы хорошо знали друг друга в ли­цо. По-видимому, он пришел в исполком после Октября и в партии не состоял.

Но как бы то ни было, Циркин сделал благое дело для революции. В то время, время злостного саботажа интеллигенции, Циркин пришел к нам и стал работать с большевиками. А грамотные, образованные люди нам были очень нужны.

110

14

 

...Банки наши все «лопнули», денег не стало в Сара­тове, а деньги были нужны на зарплату рабочим и слу­жащим, на покупку хлеба и т. д. Исполком постановил обложить саратовскую буржуазию контрибуцией.

Собрали всех толстосумов в зал исполкома. Чистень­кий, толстенький Лёвкович — хозяин знаменитой табач­ном фабрики в Саратове. Уваров — бывший старьевщик, ставший миллионером от тряпок, железок и костей. Ува­ров, обрюзглый, оплывший жиром, злой, весь в седой щетине. Сидит молча, угрюмо, ни с кем не разговари­вает. Колесников — хозяин механического завода, бан­кир и пароходчик, толстопузый хам и ханжа. Какая-то толстая женщина лет сорока в модной шляпке и рас­крашенная, как картинка. Старые и молодые, а всего человек двадцать пять.

Антонов зачитал постановление исполкома о наложе­нии на саратовскую буржуазию контрибуции. Капиталисты сумрачно молчали.

—  Я вас оставлю,— сказал Антонов,— а вы выбери­те между собой комитет, или как хотите назовите, ко­миссией  или  по-другому,  составьте списки,  разложите предъявленную вам сумму контрибуции на каждого ка­питалиста по вашему усмотрению, но реально, и тогда скажете мне,  и я  приду.— Вместе с Антоновым вышел из зала и я. Капиталистов   остался   охранять   красно­гвардеец.

—  Думаешь,  внесут? — спросил  я    Антонова,  когда мы шли по коридору.

—  Обязательно,— ответил Антонов.

—  А если  все-таки  найдутся такие,  которые не за­хотят вносить?

—  Арестуем  и  реквизируем    все    имущество.  Вне­сут,— твердо повторил Антонов.

контрибуцию капиталисты внесли, и дважды, но бы­ли и такие, которые от контрибуции отказались под разными предлогами. Их арестовали.

 

 

15

 

Центральная власть выпустила декрет об органи­зации Красной Армии. Мы были рады этому новому де­крету.  Старая   армия  разложилась  окончательно,  сол-

111

даты не хотели нести никакой службы и целыми дня­ми лущили семечки, играли в орлянку, толпами ходили по базарам и чайным. Офицеров у солдат почти не бы­ло, они все сбежали, а если и остались кое-где, то они не пользовались никакой властью и представляли из себя завхозов в ротах и писарей, прикладывающих пол­ковую печать на разных бумажках: отпусках, удостове­рениях и пр.

Демобилизация остатков царской армии прошла спо­койно. В Красную Армию принимали добровольцев, был кое-какой отсев нежелательных элементов. В Саратове формировалась дивизия. Комиссаром дивизии был на­значен Кузьма Лисицын, бывший рядовой солдат цар­ской армии, большевик, умный и Зоркий парень.

Встретив Лисицына в исполкоме, я шутливо сказал:

—  Кузьма, ты ведь теперь генерал!

—  Только не такой, каких громят солдаты, а такой, какие вместе с солдатами громят генералов,— улыбаясь, ответил Кузьма.

Помимо военкомата в исполкоме был военный совет, составленный из очень неудачных людей. Все они были нестроевые: Бедринцев и Шварц были в прошлом писа­рями в артиллерии, Молдавский — фармацевтом в апте­ке, Ленч вообще не служил в армии. К тому времени у нас в исполкоме не осталось ни одного офицера-больше­вика. Единственный большевик — прапорщик Соко­лов— возглавлял военкомат.

Этот неудачный военсовет плохо работал с красно­армейцами, мало бывал в полках и батареях, не знал жизни красноармейцев, их интересов, не знал их командиров.

Этот военсовет проглядел, как контрреволюционеры пролезли в Красную Армию и подняли восстание в Са­ратове.

Ушел от нас последний офицер прапорщик Попов. В партии он появился неожиданно. Однажды летом в пар­тийный комитет пришел офицер. Смущаясь, он заявил, что хочет познакомиться с программой большевиков. Ему дали отпечатанную программу-минимум. Офицер поблагодарил и ушел.

На другой день он снова явился, задавал вопросы о земле, о рабочих, революции и Временном правительст­ве. Потом этот прапорщик стал осторожно выступать на   митингах,  защищать   программу  большевиков,  ему

112

стали давать небольшие поручения, он их толково выполнял.

Это было удивительно: прапорщик Попов пришел в момент самой оголтелой травли большевиков. Больше­виков ругали все газеты, местные и столичные, все пар­тии...                                                                                 

Попов был среднего роста, рыжеватый, медлитель­ный, говорил неторопливо на «о». Несмотря на его офи­церскую форму, в нем ясно был виден крестьянин. Дер­жался он замкнуто.

Попов продержался с нами с лета до декабря 1917 года. Принимал скромное участие в Октябрьском вос­стании, за что был исполкомом произведен в подпору­чики.

Теперь это смешно, а тогда было в порядке вещей — власть на местах! Каждая губерния чувствовала себя отдельной республикой. Даже уезды считали себя от­дельными республиками.

— Чем бы нам наградить Попова? — сказал однаж­ды на заседании исполкома Антонов.— Он нам в буду­щем пригодится, как-никак офицер и без истерики парень. Давайте произведем его в подпоручики? — Все рассмеялись. Васильев-Южин сердито заявил, что это вне нашей компетенции. Немного пошумели и решили произвести Попова в подпоручики. Вынесли по этому поводу решение, и Попов на погонах стал носить вместо одной — две звездочки. Мы его поздравляли с произ­водством.

Попов краснел, окал, но был доволен. Но радость его  была  кратковременна.  Солдаты    стали  срывать с офицеров погоны и кокарды, а потом и приказ вышел:

снять погоны, кокарды, все медали и    кресты.  Попов стал ходить как облупленный.

В декабре Попов неожиданно пропал. Перед этим он стал спорить с Антоновым, был недоволен целым ря­дом местных распоряжений, ворчал, окал и, наконец, скрылся.

Появлялся в исполкоме несколько раз Василии Ива­нович Чапаев, но был он тогда малозаметен. Помню: один раз он очень шумел, требовал питания для форми­руемого им отряда. Таких партизан, как Чапаев, было тогда много. Все они приходили в исполком, требовали оружия, питания, обмундирования, денег.

По распоряжению центральной власти организовали

113

в Саратове пехотное военное училище. Училище откры­ли в бывшей духовной семинарии, разогнали поповичей и поселили там военных.

И странно было видеть «лики святых» на стенах, за­вешанных военными принадлежностями. Из нашей мо­лодежи пошли туда Вадим Романенко и «маяковец» Вася Букин. Вскоре по выпуске из училища оба погиб­ли на фронте.

 

 

16

 

...Живем. Власть Советская крепнет с каждым днем. Но и забот прибавляется. Пришла нужда в организа­ции милиции и уголовного розыска. Милицию поручили организовать товарищу Ленчу. Человек этот попал в исполком случайно.

Однажды, выходя с заседания исполкома, мы увиде­ли сидящего на крыльце человека лет тридцати, в боль­ших роговых очках (тогда это была новинка), в рваном пальто. Увидев нас, человек быстро встал на ноги, на­чал громко жаловаться: говорил, что он с семьей уми­рает с голоду, что он, старый большевик, эмигрант, вер­нулся из Америки. Совал нам затрепанные документы.

Мы вернулись в исполком, представили этого челове­ка Антонову. Этот эмигрант кратко рассказал о себе.

Семнадцатилетним парнем местечковый еврей Ленч стрелял в пристава, ранил его, бежал за границу, жил в Америке. Узнав о революции в России, вернулся. При­ехал в Саратов и хочет работать с местными большеви­ками.

Ленча приняли. Поручили ему работу экспедитора в газете «Социал-демократ». Нужно сказать, что за по­следнее время «Социал-демократ» плохо расходился. Редактор ее Петерсон плохо справлялась с обязанностя­ми, да и неудивительно: она впервые столкнулась с газетной работой.

...И Ленч сделал чудеса: он работал по американ­скому методу — рекламой, шумом. Набрав сотню ребя­тишек, снабжал их газетой, научил выкрикивать разные сенсации, и вся эта орава, рассыпавшись по всему го­роду,  истошным  голосом  вопила  о  мировых событиях.

Газету покупали нарасхват. Скоро тираж газеты удвоился, утроился. Ленч ходил, потирая руки.

Кое-кому такая шумиха не нравилась, американский

114

метод претил. Но газета расходилась без остатка, тогда как раньше полонима тиража газеты оставалась на складе.

За такую бурную деятельность Ленчу доверили ра­боту по ликвидации крестьянского банка. Скоро он вошел в доверие, все в исполкоме его знали, стал он «свой человек». Вначале говорил он плохо, путал рус­ские, английские и еврейские слова, потом обошлось.

Поручили Ленчу организовать милицию, и он орга­низовал. Где-нибудь еще хранится фотоснимок первой большевистской милиции в Саратове.

Одев в военные костюмы конных милиционеров, Ленч на головы их пристроил широкополые зеленые шляпы с большой красной звездой. Увидя такую мили­цию, обыватель говорил:

—  Иностранцев пригнали в Саратов, ковбоев. Ленч гарцевал в такой же ужасающей шляпе впере­ди своего войска.

Однажды милиция устроила облаву на митрофаньевском базаре. Конные и пешие милиционеры оцепили ты­сячную толпу. Пропускали только в одни ворота, где случайно стоял и я, наблюдая работу милиции.

Работала милиция четко. Всех бездокументных граждан и подозрительных быстро отправляли в «штаб», тут же недалеко находившийся.

Запомнилась комическая фигура пожилого маляра с ведром и кистью, метавшегося среди базара. Перед об­лавой маляр что-то красил в зоне будущей облавы, а когда оцепили базар, его долго не выпускали из оцеп­ления. И только тогда, когда он доказал свое рабочее происхождение, его выпустили.

Выскочив за цепь милиционеров, маляр поставил на землю ведро с кистью, снял шапку и, утирая обильный пот с лица, плачущим, злым громким  голосом сказал:

—  Ну   и  завоевали  свободу,  туды-растуды,  бежать не знай куда!

Громкий хохот стоявшей толпы и милиционеров был ответом маляру.

...Ночью, когда выйдешь на улицу, всегда слышишь стрельбу. Кто стреляет и зачем — неизвестно. Испол­ком постановил: «Немедленно ликвидировать бесцель­ную стрельбу в городе». Эту «бесцельную стрельбу» ликвидировать поручили мне и члену исполкома Гор­бунову.

115

Вышли мы на исполкомовский балкон с Горбуновым и стали слушать. Слабые отзвуки выстрелов слышались повсюду.

—  Ну как их ликвидируешь? — сердито сказал Гор­бунов.— Повсюду, сволочи,  стреляют...    Ну,  поймаешь одного, другого, что толку? Весь город палит...

Задача была действительно трудная.

По нашему предложению исполком издал поста­новление, в котором предлагалось всем гражданам сдать имеющееся у них оружие.

Поздно ночью пошли мы с Горбуновым по городу. Решили посетить сначала рабочие кварталы, так как большинство рабочих были красногвардейцами и имели винтовки. «Не они ли постреливают?»

На одной из тихих улиц на углу стояло трое рабо­чих. Мы подошли к ним.

—  Что за люди?

—  Самоохрана.

Двое рабочих были пожилые, один молодой парень, лет восемнадцати. Все были вооружены палками. Закурили, стали разговаривать.

—  Не заметили ли вы, товарищи, в вашем районе стрельбу? — спросил  я.— Как только    стемнеет,  так в городе стрельба.

К нашей группе подошел знакомый мне сапожник, скандальный старичишка Степан Иваныч, за пьянство прозванный Стаканом Иванычем.

Стакан Иваныч сразу начал жаловаться на непо­рядки, а потом ругаться.

—  Всю зиму один караулю! — кричал Стакан Ива­ныч.— Все попрятались, как сурки в норы, а я один ка­раулю!

Стакан Иваныч был, по обыкновению, под хмельком. Критикуя непорядки в самоохране, он в такт своим вы­крикам бил палкой по углу деревянного дома, около которого мы стояли. Окна дома были закрыты ставня­ми, но сквозь щели ставен прорывался полосками свет.

Слушая Стакана Иваныча, мы курили и прислуши­вались к далеким выстрелам. Вдруг рядом за спиной раздались оглушающие винтовочные выстрелы. Я при­жался к углу дома, выхватил из кармана револьвер. Самоохрану точно ветром сдуло; зайцем юркнул и про­пал за углом Стакан Иваныч. Прогремели семь вы­стрелов — и все затихло.

116

—  А ведь это в этом дворе стреляли,—сказал Гор­бунов, поглядывая на проникающий свет из ставен.-' Кто тут живет?

Я вспомнил, что в этом домишке живет токарь из железнодорожных мастерских —Николай Федорович. Хороший токарь, весельчак, остроумец и любитель вы­пить.

Мы стали стучать в дом. Скрипнула дверь. ^— Кто там стучит? — крикнул веселый голос из се­ней.— Самоохрана, что ли?

—  Откройте, мы члены    исполнительного комитета.

Нам открыли дверь, и мы с Горбуновым вошли вне-большую комнату. Увидели: на столе керосиновая лам­па, закуска, в графине водка. Около стола сидел знако­мый токарь. Николай Федорович суетливо подавал нам стулья.

—  Вы что же это бражничаете, товарищи,  ночью? Скоро ведь на работу вставать,— сказал я.

— Да так, вот собрались по рюмочке выпить,— ус­мехался Николай Федорович.— Налить, товарищи, по маленькой?

Мы отказались. Со мной токари не стеснялись. Они меня знали, мы из одних мастерских; на Горбунова по­глядывали с недоверием.

—  В Красной гвардии состоите? — спросил я.

—  А  как же! — за обоих ответил    Николай  Федо­рович.

—  Покажи винтовку.

Николай Федорович принес из кухни винтовку, еще теплую.

—  Ты зачем сейчас стрелял?

Николай Федорович упал на сундук и закатился в смехе.

—  Ох, не могу! — стонал он. Горбунов молчал, сердито хмурил брови.

—  Каждый вечер собираются эти герои у меня на углу и бубнят... Ох, не могу. В особенности Стакан Ива­нович. Спать не дают... Я и решил проверить храбрость этих защитников порядка... Ведь из них никто в солда­тах-то не был... Эх, как они прыснули с угла...

—  Ха-ха-ха! —заразительно    смеялся    другой     то­карь.— Само-охрана! Защитники!

—  Стакан, наверное, и палку со  страху бросил...— вопил Николай Федорович, катаясь в смехе по сундуку.

117

Горбунов прочел длинную нотацию о напрасной тра­те патронов, о беспокойстве граждан и т. д.

Но на веселых токарей его нотация мало действова­ла, они дружно смеялись, рисуя яркие картины трусли­вого бегства самоохраны, и в особенности Стакана Иваныча.

Мы до утра промотались с Горбуновым по городу, но нигде больше не нашли любителей стрельбы или зло­умышленников. Голодные и озябшие пришли в испол­ком. Внесли предложение, чтобы красногвардейцы вин­товки дома не держали, а оставляли их в отрядах.

Но долго еще и после приказа исполкома о сдаче оружия шла ночная стрельба в Саратове и постепенно затихла.

До революции каждый квартал в городе охранялся караульщиком. Домовладельцы платили в городскую управу за караул тридцать копеек в месяц. Карауль­щиками были дряхлые старички, но, так как их было много (на каждый квартал один караульщик), они в какой-то мере мешали ворам и своим присутстви­ем ночью на улице успокаивали жителей: «Можно спать спокойно, меня охраняют».

С ликвидацией городской управы ликвидировались и ночные караульщики. Обыватель испугался. «Нет ни полиции, ни караульщиков — пропали!» И устроили самоохрану. Караулили свои жилища все по очереди живущие в своем квартале. Но нашлись «организато­ры», которые стали объединять кварталы в секции, по­явились начальники, открылись «штабы самоохраны», а в штабах засели бывшие офицерики и стали ловить «рыбку» в мутной водичке. Появилось в самоохране и оружие; завелись списки «надежных людей». Офицеры пытались из обывательской затеи «охранять свое иму­щество» построить крепкую сеть контрреволюционеров,, сразу охватывающих весь город.

Затею эту исполком разгадал и самоохрану распу­стил.

За что только не цеплялась контрреволюция!!

 

{Далее http://ek4j.narod.ru/end.htm }